Апельсин

Борьку собирали в первый класс.
- Ну-ка, иди сюда, примерь костюм, сказала бабушка, вытягивая из-под лапки трескучей зингеровский швейной машинки рукав новой курточки.

Костюм был необыкновенно красив и ярок. Бабушка сшила его, распоров трофейный немецкий мешок, в который были завернуты нехитрые пожитки борькиного отца, когда месяц назад он вернулся с фронта. Ярко-оранжевая мешковина была крепкой и плотной. Костюм из нее, по борькиному мнению, получился на славу, да и бабушка говорила то же самое.

Борька натянул шаровары, потом надел курточку с накладными карманами, и застегнул пуговицы-бомбоны, которые бабушка сделала сама, обтянув той же материей шарики из ваты.

Взглянув на себя в зеркало, Борька не смог удержать счастливой улыбки – таким нарядным показался он себе. Младшая сестренка Лилька бегала вокруг и жалобным голосом просила бабушку сшить ей платье из оставшейся материи.

Прошло несколько дней, и наступил долгожданный час, когда нужно было отправляться в школу. С нетерпеливой радостью положил Борька в портфель старенький, затертый букварь, тонкую тетрадь в косую линейку, деревянный пенал, в который он положил ручку с золотистого цвета пером № 86 и весело щелкнул замком.

В новом костюме, с новым портфелем в одной руке и со стеклянной чернильницей-непроливашкой, помещенной в серый суконный мешочек на веревочке - в другой, он в ожидании чуда и праздника торжественно пошел в школу в сопровождении мамы и сестры. Он очень спешил, боясь опоздать. Во-первых бабушка внушила ему, что учиться очень интересно, а во-вторых ему хотелось каждый день ходить в новом костюме.

Школа-семилетка была совсем близко от дома. Во дворе толпилось множество ребят, начиная от стриженых под машинку первоклашек и кончая семиклассниками в еле пробивавшимися чубчиками. Все были чисто и опрятно одеты, но такого костюма, как у Борьки не было ни у кого. В серо-сине-черной толпе он был виден издалека.

Все стали строиться на торжественную линейку. Борька оказался в первом ряду, и тут какая-то тетка подвела к нему длинного чернявого мальчишку.
- Встань рядом с этим апельсином, - сказала она, втискивая чернявого между Борькой и его соседом.
- Я не апельсин, - обиделся Борька, но тетка уже отвернулась, направившись к группе родителей. Сзади кто-то захихикал.
- Нет, ты апельсин, раз такой оранжевый, и я тебя съем, - подыгрывая кому-то сзади, ехидно обратился чернявый к Борьке и больно ущипнул его за руку.
Борька резко пихнул обидчика локтем правой руки, в которой мотался мешочек с чернильницей.
- Ах, ты так! – завопил тот, - ну держись! Но тут директор школы с очень добрым лицом Деда Мороза, только без бороды и усов, начал напутственную речь.

Борька слушал невнимательно. Обида переполняла его. А потом немного успокоившись и оглядевшись, он вдруг почувствовал себя в своем оранжевом костюме неловко, будто перед всеми его выставили напоказ.

Сразу после окончания напутственных и приветственных речей ученики отправились в свои классы. Уже на втором уроке строгая учительница, которую звали Вера Алексеевна, задала писать палочки.

У Борьки палочки получались кривыми, хоть и выводил он их старательно. Борька был левшой, но взял ручку в правую руку. Перо корябало бумагу, цеплялось за невидимые выступы и брызгало чернилами. Он неплохо писал ровные палочки левой рукой, и бабушка давно перестала ругать его за то, что он все берет не в ту руку. Но теперь ему страшно не хотелось давать еще какой-нибудь повод для насмешек.

- Неважно у тебя получается, - строго сказала Вера Алексеевна, - посмотрев на Борькину работу, - не больше, чем на тройку. Посмотри какие ровные и аккуратные палочки у твоего соседа.

У сидевшего рядом белобрысого мальчишки, с которым Борька даже не успел познакомиться, и вправду палочки стояли ровным частоколом. Опять стало обидно до слез, тем более, что и он мог написать не хуже.

- Эх ты, апельсин, червивый, - услышал он сзади злой шепот чернявого, - посмотри на свои штаны, они все в чернилах.

Борька глянул на правую штанину и к своему тяжелому огорчению увидел на ней грязную фиолетовую полосу, которая как червоточина расплылась по чистой оранжевой ткани.

- Навернеое чернила вылились, когда я его толкнул на линейке, - подумал Борька. И он заплакал, но так тихо и незаметно, что этого никто не увидел.

Эвакуированные

Во время войны в нашем двухэтажном коммунальном доме жили эвакуированные с запада страны беженцы. Их так и называли – эвакуированные. Я хорошо знал это довольно труднопроизносимое для шестилетнего ребенка слово, но не очень-то понимал, что оно значит. Эвакуированные они и есть эвакуированные. Приехали почему-то откуда-то и живут теперь в Новосибирске. Вот и в нашем доме несколько человек.

Среди эвакуированных был мальчишка чуть постарше меня, с которым я часто играл во дворе. Звали его Абрашка. Однажды Абрашка рассказал мне, что когда он был совсем маленьким, он очень тяжело болел. Болезнь его заключалась в том, что он писал оттуда, откуда какают и какал оттуда, откуда писают. Я был поражен. Представить, как он писает оттуда, откуда какают, я мог довольно легко. Но вот как он какал оттуда, откуда писают, я никак не мог вообразить. Я искренне сочувствовал Абрашке и радовался, что он благополучно избавился от этой страшной болезни.

Лица его я совсем не помню, сохранилось в памяти лишь то, что он всегда был сопливым. Как-то утром Абрашка вышел на улицу в маске, сделанной из листа бумаги, в котором были прорезаны отверстия для глаз и носа. У меня никогда не было такой маски и мне очень захотелось ее поносить. Когда я ее у него выпросил и нацепил на себя, то заметил, что дырка для носа измазана соплями. Но это лишь слегка подпортило мне удовольствие от ношения этого бумажного чуда.

Помню его мать, женщину с пышными, вьющимися каштановыми волосами, уложенными в высокую прическу. Но ее образ остался в моей памяти только по пояс: она выглядывает в окно второго этажа и зовет своего Абрашку домой. Какой она была «целиком» - худой, полной, высокой или маленькой, я не знаю.

Жил у нас во дворе и другой эвакуированный мальчишка, но этот был старше меня лет на шесть-семь. Значит, если мне было шесть, то ему двенадцать-тринадцать. Звали его Лёська, и был он хулиганом. Бабушка не разрешала мне с ним водиться. Но она была хозяйкой дома, а Лёська был хозяином во дворе. И вот однажды зазвал он меня за сараи, где всегда обделывались всякие тайные дела и предложил мне украсть конфету у тетки, которая торговала ими с лотка в трех кварталах от нашего дома. Я начал было отказываться, но Леська не отступал. Да, что ты боишься, - говорил он. Она же слепошарая, видел какие толстые очки у нее на носу? Да и старая она, ты бегаешь в сто раз быстрее. Стащишь конфету, чуть отойдешь в сторону и улепетывай со всех ног. Она и не побежит за тобой, на кого ж она лоток-то со своим барахлом бросит? Зато ты конфету попробуешь! - привел он в заключение свой последний, убойный довод. Я заколебался. Дейставительно каждый раз, когда я ходил с мамой в магазин «Бакалея», я видел немолодую, худенькую, маленькую женщину в очках с толстыми стеклами, которая штучно с лотка продавала леденцы в виде красных петушков на палочке, тянучки и медовые маковые шарики размером в полмячика для игры в пинг-понг. И всегда, проходя мимо ее небольшого столика, прикрытого поднимающейся стеклянной крышкой, я выпрашивал у мамы чего-нибудь мне купить, но получал один и тот же ответ, что на это нет денег.

И я решился. «На дело» мы отправились с Лёськой вдвоем. Он остался стоять за углом, а я подошел к продавщице сладостей. Около лотка все время останавливались люди, покупали конфеты, и поэтому продавщица держала его приоткрым. Я надолго прилип к лотку – то не было подходящего момента, то я не мог решиться. Наконец, я положил руку на край приоткрытого лотка и стоял так, глотая слюни. Моя ладошка была как раз над медовыми маковыми шариками.

Конечно, добрая женщина меня видела и не сомневалась в моих намерениях. Уж больно явно я их демонстрировал. Возможно, она даже запомнила меня, когда я просил у мамы что-нибудь мне купить. Вобщем она меня не прогнала, хотя для этого ей хватило бы одного слова, потому что я буквально дрожал от страха. Не знаю, сколько времени я так простоял у ее столика, но наверное в самый неподходящий момент я схватил маковый шарик и с громким воплем: «а-а-а-а!» - пустился наутек. Никто меня догонять не стал.

А за углом меня терпеливо дожидался Лёська. Я тут же добровольно отдал ему свою добычу, и Лёська немедленно сунул ее себе в рот. Мы отправились домой. Всю обратную дорогу я канючил у него дать мне попробовать медовый шарик. Но Лёська молчал, только громко сопел и чавкал, перекатывая шарик из-за одной щеки за другую. Наконец, уже около самого нашего дома он достал изо рта что-то размером с горошину и дал ее мне. Я, конечно, доел этот жалкий остаток, обладавший, тем не менее, божественным вкусом. Чувства брезгливости у меня тогда не возникло, но я был очень разочарован и обижен. Больше я никогда не воровал.

В те годы в Новосибирске кое-где еще сохранились деревянные тротуары. Вот и около нашего дома был такой. Правда, доски изрядно прогнили, во многих местах провалились, но тем не менее по ним можно было ходить. Излюбленной забавой Леськи и его дружков-ровесников была шутка с пятаком. К доске на тротуаре медным гвоздиком прибивался медный же пятак. Шляпка гвоздя замазывалась грязью. Довольно крупную по величине монетку хорошо было видно на серой доске. И вот компания устраивалась где-нибудь поблизости и со смехом наблюдала, как прохожие пытаются этот пятак поднять. Или набивали старый кошелек гвоздями и укладывали рядом с тротуаром, а к кошельку привязывали бечевку, которую присыпали замлей так, что ее совсем не было видно. Леська сидел в садике около дома, делая вид, что чем-то там занят, а сам внимательно наблюдал за прохожими. В тот момент, когда кто-нибудь нагибался, чтобы поднять кошелек, он резко дергал за бечевку. Кошелек подпрыгивал, как лягушка, что очень часто сильно пугало жертв розыгрыша, особенно женщин. Частенько Леське приходилось и удирать от обманутых прохожих, а один раз ему крепко накостыляли за эту его «шутку».

Однажды, когда я гулял во дворе, подошел ко мне Лёська со своими дружками. Все они курили. Дружески улыбаясь, Лёська спросил меня невинным голосом, не хочу ли я попробовать покурить. Помню, я охотно согласился. Лёська вынул изо рта зажженную самокрутку и, протянув ее мне, сказал: «Втяни побольше дыма и вдохни». И я добросовестно выполнил его совет. Мои ощущения невозможно передать. Самодельная папироса видимо была начинена крепкой махоркой. Мне показалось, что меня сильно ударили куда-то в середину живота. Я согнулся в три погибели, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я чуть не задохнулся. Еще бы немного, и я наверное потерял бы сознание. С хрипом и стоном, наконец, я смог сделать вдох. Еле отдышавшись, я долго плакал от испуга, в то время как Лёська и компания со смехом наслаждались произведенным эффектом.

С тех пор мне никогда не хотелось курить. Даже став взрослым, изредка в студенческой компании я с опаской брал папиросу, но никогда не затягивался.

Спасибо хулигану Лёське за мое нескучное детство и за то, что он раз и навсегда отбил у меня охоту к воровству и курению.

А эвакуированные через некоторое время из нашего дома уехали. Как появились незаметно для меня, так и исчезли.

Далекая весна

I

В большой сибирский город пришла первая послевоенная весна. Из-за пушистых, белых облаков, плывущих по бледно-голубому небу, все чаще выглядывало солнце, и под его лучами снег сырел, проседал и растекался ручейками и лужицами.

В нашем дворе начала таять помойка. За долгую, морозную зиму она сделалась похожей на небольшой каток, залитый грязно-серым льдом, сквозь который проступали картофельные очистки, угольная зола, дохлые кошки, старые тряпки, ржавые жестянки и еще много кое-чего. Грязь растаскивалась по двору на наших ногах, а вода, журча, убегала в глубокий канализационный колодец.

Наш дом, построенный еще до революции каким-то купцом стоял по колени в воде. Окна первого этажа, выложенного из красного кирпича, были окружены висящими вкривь и вкось ржавыми железными ставнями, а на втором – деревянном этаже – кое-где сохранились наличники с кружевной резьбой.

В глубине двора стояла конюшня, которую во время войны приспособили под склад скобяных изделий, да еще пара деревянных флигелей. К конюшне с одной стороны примыкал покосившийся двухэтажный деревянный флигель, а с другой, прижимаясь к высокому, щербатому брандмауэру, одноэтажная молочная кухня. Наискосок от нее стояли детские ясли – тоже одна из хозяйственных построек купца. Крашеные доски, которыми они были обшиты, потрескались и почернели от времени, но еще можно было различить, что когда-то один дом был зеленого, а другой - кирпичного цвета. И лишь эти две краски радовали наш глаз и зимой, и летом, потому что во дворе не росло ни одного кустика и ни одной травинки. Все молодые ростки безжалостно вдавливались в землю колесами грузовых машин, что-то привозивших на склад и что-то оттуда увозивших.

Только в закоулках за яслями и кухней прозябали летом худосочные сорняки. И вот там ранней весной, когда о траве еще и помину не было, я нашел стоящего в луже, маленького, дрожжащего от холода, щенка. Тонкие, кривые и короткие лапки еле держали крошечное тельце. Неопределенного цвета шерсть слиплась на животе от грязи и воды, черные, мутные глазки чуть смотрели, а хвот, похожий на обгорелую спичку, дрожал, как четушка в руке дяди Толи – нашего соседа и горького пьяницы.

Мне стало очень жаль щенка, и я принес его домой. Мама любила кошек и собак и передала эту любовь нам с сестрой – дошколятам, погодкам. Мы искупали щенка в теплой воде, накормили и уложили спать на старую тряпку.

Проснулся щенок очень веселым, рыжим и мохнатым. За неспешную сибирскую весну он превратился в жизнерадостную собачку.

Как любили мы по утрам просыпаться под радостное повизгиавание нашей Альмы!
Едва мама впускала Альму в нашу комнату, как она с веселым лаем бросалась от одной кровати к другой, стараясь лизнуть нас в лицо, ухватить легонько за руку или за ногу, специально высунутую из-под одеяла.

Она была игривым ребенком, и мы были детьми и поэтому прекрасно понимали друг друга. По утрам нам хотелось петь: к нам в комнату заходила мама, на кухне папа быстро-быстро крутил машинку для правки бритвенных лезвий, отчего машинка весело трещала, в нашей крошечной спальне было светло и уютно, - и мы пели.

И тут оказалось, что Альма тоже любит петь. Стоило нам начать:

Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку-у-у,

как Альма принималась тянуть: у-у-у! – тонко, но ладно, с задумчивым и немного грустным видом. С тех пор ни одно утро не начиналось без громкого концерта. Сначала мы спевались, добиваясь стройного звучания нашего трио, а потом пели от души – громко, во весь голос.

Наш папа руководил оркестром и каждое утро чисто выбрившись, повязав галстук и надев шляпу, уходил на репетицию. Дома мы постоянно слышали об ансамблях, соло, дуэтах, репетициях и концертах и поэтому нам с сестрой нравилось начинать каждый день с репетиции, завершавшейся концертом. А что за песни без плясок? Мы прыгали, как угорелые, и пели песни вместе с Альмой.

II

Наша соседка за стеной тетя Феня после нескольких таких концертов пришла к нам и сказала, что от воя собаки у нее болит голова, а от наших диких плясок у нее со стены упал портрет мужа.

Я не любил тетю Феню. Как я теперь понимаю, она была красивой брюнеткой с голубыми глазами, но женская красота меня в то время совершенно не интересовала. Во время войны, как впрочем и после, тетя Феня нигде не работала. Целыми днями она только тем и занималась, что варила и стряпала на кухне, наполняя соблазнительными запахами общий коридор нашего дома. Потом приходил дядя Лева – муж тети Фени – и вместе с Сашкой – их сыном – они втроем съедали все приготовленное без остатка. Их еды я никогда не видел, но всегда был уверен, что съедается она до донышка кастрюли, потому что тетя Феня меня ни разу не угощала. А так хотелось попробовать наваристых, тогда экзотически привлекательных для меня, мясных щей или супа с невкусным названием «харчо», о котором часто упоминала соседка, как о любимом блюде своего мужа.
Нет, я не любил тетю Феню.

Всю войну у нас еда была одна и та же. Каждое утро, как будто у нас был выбор, бабушка спрашивала: «Ну, что вам приготовить сегодня?» - и мы с сестрой дружно кричали: «Тушеную куртошку»! Другого блюда мы не едали, и это не казалось нам противоестественным.

Бабушка, выполняя наше задание, посылала меня в подполье достать картошки. Я любил лазить в подполье. Оно было глубоким, темным и холодным, как таинственная пещера Аладдина из сказки, которую читала нам мама. Можно было подумать, что купец, строивший дом, решил сначала возвести себе неприступную крепость, но потом передумал, такими толстыми были стены фундамента, и так глубоко они уходили в землю. Подполье простиралось под всей нашей квартирой, начинаясь в кухне и кончаясь под комнатой. В него вели крутые деревянные ступени, спускаясь по которым и вдыхая затхлый, пахнущий плесенью, запах подземелья, я чувствовал себя сказочным героем, проникающим в пещеру, набитую необыкновенными сокровищами, к которым лишь случайно примешалась жалкая куча подмерзшей картошки.

Когда глаза привыкали к темноте, в глубоких нишах можно было разглядеть старые, заросшие паутиной, керосиновые лампы, сломанные ходики, какие-то бутылки странной формы, железяки и прочий хлам, который представлялся мне, не имевшему никаких игрушек, необыкновенно привлекательным.

Роясь как-то под лестницей, я обнаружил проржавевший металлический сундучок, размером с большую коробку из-под обуви. Сундучок был закрыт на скобу и, хотя в петле не было никакого замка, откинуть скобу и поднять крышку мне никак не удавалось. Имелся и ключ причудливой формы, прикрученный проволочкой к ручке сундучка, но не было замочной скважины.

Сундук оказался с секретом, и я долго мучился, пытаясь его разгадать. Помогла бабушка. У ключа на головке был выступ, которым она утопила кнопку, замаскированную под заклепку на боковой стенке сундучка. Сработала секретная защелка, и скоба откинулась. Под ней-то и пряталась замочная скважина. Я вставил в нее ключ и трижды повернул его. При первом же повороте раздался мелодичный звон, повергший меня сначала в изумление, а потом в неописуемый восторг. После третьего звонка я смог поднять крышку и заглянуть вовнутрь. Сундук был пуст, но на внутренней облупленной стороне крышки, когда-то покрытой черным, блестящим лаком с цветным орнаментом, красовалась, еще хорошо различимая надпись «Рогожинъ и сынъ». Сундук был предметом всеобщей зависти в нашем дворе. В нем я хранил гайки, болты, гвозди, мотки проволоки и другие не менее ценные вещи, подобранные мною около скобяного склада.

Бабушка не позволяла мне долго сидеть в подполье, потому что там было холодно и сыро. Из-за этого я никогда не имел времени для тщательного обследования всех ниш в его каменных стенах. Только урывками, набросав немного холодной, подмороженной картошки в старую корзинку, я обследовал его углы, разгоняя пауков и мокриц.
- Что ты там так долго возишься? – всегда ворчала бабушка, когда я вылезал наверх, весь перепачканный землей и паутиной.

Потом она готовила ни разу не надоевшее нам блюдо, ставя чугунок очищенного картофеля с гидрожиром в духовку. На завтрак, обед и ужин мы ели горячую, сладковатую картошку с черным, тяжелым хлебом, в котором было много «бастроюгов», как говорила бабушка – желтой шелухи и отрубей.

III

Тети Фенин муж совершенно лысый и безбровый человечек с кривыми зубами и такой же усмешечкой на тонких, бесцветных губах, где-то доставал белый хлеб и много красивых вещей для своей жены. Всю войну он просидел в тылу, работая экспедитором в какой-то артели и воруя там все, что удавалось. Вскоре после войны его посадили.
-Давно по нему каталажка плакала, - сказала бабушка.

Но в последнюю военную зиму, как только темнело, у них дома ярко вспыхивали электрические лампочки, а мы долгими вечерами сидели в холодной, темной кухне – самом теплом месте нашей квартиры, при свете горящих оборезков плексигласа, который мама приносила с завода, приходя поздно ночью домой.

Мы с сестрой жались к остывающей печке, бабушка зачем-то надевала очки с круглыми стеклами, молча перебирала треугольные письма от папы с фронта и слушала репродуктор. Читать при таком свете она не могла. А мы с сестрой смотрели, как горит плексигласовая лучина, с треском разбрасывая искры и испуская вонючий дым.

IV

Тети Фенин Сашка был грозой нашей улицы. Будучи старше всех ребят во дворе, он никогда не упускал случая поколотить любого слабее себя, или устроить какую-нибудь пакость.
Однажды, еще до возвращения папы с фронта, Сашка, подозвав меня на улице к себе, спросил: «Хочешь конфетку?» - и показал мне шоколадный батончик, красиво изогнутый в виде подковки с волнистым рисунком.

Конфету я видел впервые в жизни. Правда, мне были ведомы другие лакомства. Раз в неделю бабушка покупала поллитра замороженного молока за красненькую тридцатку и начинала его готовить. Это было особое действо, за которым мы с сестрой наблюдали в нетерпеливом ожидании близкого пиршества.

Матовая, чуть-чуть иссиня, с тонкой желтоватой полоской сверху, ледышка, сохранявшая форму мисочки, в которой ее заморозили, опускалась в маленькую кастрюльку. Там она постепенно превращалась в белую жидкость. Потом кастрюлька ставилась на печку, и вот уже кипящее молоко звонко булькает в кастрюльке под надзором сторожа, заблаговременно опущенного на дно. Наконец, наступает самый волнующий момент: бабушка осторожно, чтобы, упаси бог, не разлить, наполняет две светлокоричневые пластмассовые стопочки горячим молоком.

Мы сидим с сестрой по сторонам высокой табуретки, служащей нам столом, и я тихонько дую в стаканчик. Молоко остывает и покрывается тонкой, как папиросгая бумага, и необыкновенно сладкой, пенкой. Малюсенькими глотками, чтобы как можно дольше продлить удовольствие, мы пьем с сестрой вкуснейшее молоко. Я старше, я пью медленней, и когда у нее уже ничего нет, я еще долго смакую последние капли молока под жалобное хныканье сестры. Изредка бабушка дает нам к молоку по чайной ложечке сахара, насыпая его в стеклянные розетки. В свою горку сестра всегда тыкает пальцем, сахар рассыпается по всей розетке, и я уже начинаю реветь, потому что мне кажется, что у нее сахара больше.
Горячее молоко с сахаром! Что может быть вкуснее? Наверное то, чего я еще никогда не пробовал, это та конрфета, которую вертит у меня перед носом щедрый Сашка, стоя напротив яслей и задавая глупый вопрос, хочу ли я ее.

- Хочу, - не задумываясь сказал я и протянул руку. – Ну, тогда лови, - захохотал Сашка, и широко размахнувшись, забросил конфету на крышу яслей.
Я тогда еще не умел лазить по крышам и долго с горькой обидой тихо плакал в глухом закоулке двора за яслями, там, где нашел Альму.

V

Были у меня во дворе и друзья. Самый первый из них – Щепа. Вообще-то его звали Вовкой, а фамилия у него была Щепин, но почему-то ему самому нравилось, когда его звали Щепа. Мать Щепы работала уборщицей в яслях. Где они жили, я не знал, но Щепа каждое утро приходил с матерью, и целый день мы бегали с ним во дворе. Отец у Щепы погиб на фронте, и жили они с матерью вдвоем.

Со Щепой мы были ровесниками и вместе нам всегда было интересно. Маленький, белобрысый, большеголовый и еще более худой, чем я, он был энергичен, предприимчив и обладал богатой фантазией. В нашей маленькой компании он был заводилой.

Прошлой осенью Щепа придумал отправляться за пасленом. Мы тихо выходили из двора, перебегали пыльную, немощеную улицу, потом перебирались через старую, забитую мусором, принесенным дождевой водой с окрестных улиц, канаву, и оказывались среди зарослей бурьяна и невысоких кустарников, тянувшихся вдоль серого, некрашеного, деревянного забора какого-то склада. Там мы разыскивали кустики паслена, густо усеянные черными, сладковатыми, с затхлым привкусом, ягодами, которые, видимо, не без основания назывались у нас бздникой.

Несмотря на название и привкус, ягоды поедались нами в немалых количествах, за неимением других лакомств. Через некоторое время в наших животах возникало урчание и гудение – это начинали действовать ягоды. Тогда, выбрав куст пораскидистей, мы усаживались рядком справлять большую нужду. И вот первый раз мы устроились так со Щепой под кустом, и я увидел, как из него вылезает что-то толстое, багровокрасное. Щепа хлопнул по этому толстому рукой, и оно спряталось обратно. От удивления я открыл рот.
- Это у меня кишка выпадает, - не дожидаясь вопроса, объяснил Щепа, - всё понос был, да понос, потом понос прошел, а кишка выпадать стала. Я ее рукой и заправляю. Вот так, - и Щепа показал мне все сначала, - слегка потужился, кишка вылезла опять, и он легким хлопком вогнал ее на место, а ладошку вытер о траву.

Болел я много, - со вздохом сказал Щепа, натягивая серые с черными очками-заплатами на заду, штаны. – А вот еще посмотри, - Щепа отогнул левое ухо, и я увидел маленькую, с мушиную голову, черную дырочку. Я шмыгал носом и продолжал удивляться. - Ухо у меня сильно болело, и здесь мне кость долбили, гной выпускали, - пояснил Щепа. Я представил, как ему молотком забивают гвоздь в голову и мне стало жутко. У меня тоже часто болели уши, но я никогда не думал, что их лечат таким способом. Щепа же показывал свою дырку с некоторым даже хвастовством, вот, мол, у меня есть, а у тебя нету, и его авторитет в моих глазах неимоверно рос. Он был геройским, необыкновенным мальчишкой, прошедшим сквозь лихие испытания. Он был лучшим моим другом.

VI

В ту первую послевоенную весну я каждое утро выводил на веревочке Альму во двор, а когда мне надоедало прохаживаться с ней вперед-назад, я отвязывал ее, и она носилась за мной и Щепой с заливистым лаем.

Когда на улице перед яслями зацвели две небольшие черемухи, я вслед за Щепой взобрался на невысокое деревце. Сидя на двухметровой высоте и вдыхая аромат цветущей черемухи, который остался для меня любимым на всю жизнь, я чувствовал себя на седьмом небе. На соседней ветке раскачивался Щепа, и белые лепестки от нежных цветочков сыпались вниз. Так был сделан первый шаг; потом я облазил все деревья вокруг нашего дома и все крыши во дворе к великому ужасу мамы.

Слабостью Щепы было пристрастие рассказывать мне жуткие истории. Мы забирались на железную крышу яслей, громыхавшую под нашими ногами, и, немного покидавшись кусками зеленого мха в изобилии росшего у входа на чердак, укладывались на теплую, ржавую кровлю, и Щепа начинал рассказ со своей любимой истории про двенадцать черных гробов на черных ножках. Ровно в двенадцать часов ночи таинственным образом покидали они старую, заросшую мхом и паутиной, избу, в которой были заколочены все окна и двери, отправляясь бродить по городу. Уходили пустыми, а возвращались с желтыми, безглазыми мертвецами. Черные ножки гробов мне представлялись похожими на лапки пестрой курицы, одиноко бродившей по нашему двору. Я видел, как бесшумно, неспеша, подобно бестелесным теням, поджимая иногда по-куриному лапки, крадутся черные гробы по окутанным мраком, пустынным, ночным улицам, и сердце у меня замирало от страха.
Щепа с удовольствием наблюдал за эффектом своего повествования и переходил к новому. Он рассказывал, как старая, злая ведьма с совиными глазами и крючковатым носом, кутаясь в черную, как уголь, шаль, по ночам мучила израненного солдата, вернувшегося с войны домой. Она не давла ему спать, стараясь длинной, худой рукой задушить его в кровати. Солдат выхватывал из-под подушки трофейный пистолет и стрелял в бабку, но та продолжала тянуться к его горлу когтистыми, черными пальцами и жутко хохотала. И Щепа показывал, как хохотала ведьма: «Ха…ха…ха…», - отрывисто, с большими паузами, будто не хохотала, а лаяла. Бедный солдат избавился от наваждения лишь когда его рука дрогнула и, промахнувшись, он попал в ведьмину тень, обрисованную на стене лунным светом. Тут ведьма взвыла страшным голосом, превратилась в черный шар, который завертелся волчком по полу, напоролся на гвоздь и лопнул, распространяя страшную вонь. После этого ведьма сгинула навсегда.

Таких историй Щепа знал множество, часть из них он наверняка выдумывал сам, но все они были страшными и не всегда кончались хорошо. Я и боялся, и любил их слушать.
Мать Щепы – худенькая, маленькая женщина, помимо того, что мыла полы в яслях, еще ездила иногда получать продукты. Транспорт был гужевой. Старая кляча еле тянула большую телегу, застланную соломой. Мне очень хотелось проехаться в телеге, держа в руках вожжи и громко покрикивая: «Нн-о-о, проклятая! – как делала это щепина мать.

Однажды она взяла нас с собой. Только мы выехали за ворота, как я выпросил у нее вожжи.
- Нн-о-о, проклятая! – крикнул я тонким голосом, и лошаденка нехотя пошла рысцой, сопровождая каждый свой шаг треском выпускаемых газов. Я обомлел. Застыл от неожиданности с вожжами в руках, как истукан. Изнутри меня всего распирало от еле сдерживаемого хохота, но я не смел рассмеяться, потому что мне было неудобно перед матерью Щепы, которая сидела рядом, грустно задумавшись о чем-то и обняв своего Щепу. Однако делать вид, что ничего не происходит, было выше моих сил, и, не выдержав, я громко и глупо рассмеялся, повалившись на солому.

- Ты чё, не знал? Все лошади так, - сказал Щепа, забирая у меня вожжи. Мне сделалось стыдно, я перестал смеяться, а потом и вовсе привык к лошадиным манерам.

VII

Весна кончалась, близилось недолгое сибирское лето. В небе теснились грозовые тучи, ежедневно обрушивая на землю потоки воды. Во дворе у нас не просыхало.

- Зачем вы залезли в лыву? – ругалась бабушка, выгоняя меня со Щепой из лужи, в которой мы пускали кораблики, кое-как выстроганные нами кухонным ножом из куска коры. Вода в обширных и глубоких лужах то и дело пузырилась от очередных приступов ливня. В открытый канализационный колодец маленьким водопадом низвергалась вода.
В то утро шел унылый, затяжной дождь. Альма, как обычно, выскочила на улицу. Немного провозившись с галошами, вышел и я. Альмы нигде не было. Возле колодца, заглядывая в его пучину, стоял Сашка с бегающими глазками и криво ухмылялся.

- Что, бобика своего ищешь? – спросил он, плюнув в колодец, - ну, ищи, ищи. И ушел домой, высморкавшись на крыльцо, зажимая пальцами поочередно ноздри.

Я понял все. – Альма, Альма, - шептал я, проливая слезы над колодцем. Не стало нашей Альмы.

VIII

Щепа в этот день был особенно бледен, тяжело дышал, много и долго кашлял, не бегал со мной по двору, а сидел на скамейке у яслей. Потом мать увела его домой, и больше я его никогда не видел. Лишь только заплаканная щепина мать приходила несколько раз в ясли, а потом и она исчезла.

Далекая весна, другая жизнь.

От доисторической эпохи до наших дней

В нижней части Бруклина, в небольшом парке Метротехцентра под открытым небом сейчас проходит выставка, которая называется «The World is round». На ней экспонируются произведения пяти различных скульпторов. Наверное, смысл названия выставки, которая продлится до 9 сентября текущего года, заключается в том, что как ни крутись, сколько ни придумывай разных замысловатостей, все равно жизнь, описав круг, приходит к изначальным, исходным простым формам.

Все авторы, представившие свои произведения на выставке, создали их, использовав те общечеловеческие способы выразительности и привлекательности, которые объединяют людей, несмотря на их возрастные, культурные и социальные различия. Получилось, по моему, оригинально, иногда забавно.

Когда я зашел в парк, окруженный корпусами знаменитого бруклинского учебного заведения, то первым мне бросился в глаза большой обломок скальной породы, лежащий на поляне у края сквера. Поначалу я подумал, что этот валун остался здесь еще со времен Ледникового периода. Однако из таблички, расположенной неподалеку, я понял, что ошибся. Оказалось, что этот трехтонный каменюка является призведением Мэтта Джонсона, узревшего в нем скрытое слово, чуть ли не послание человечеству из доисторической эпохи. На фоне основной серой гранитной массы валуна, отчетливо проступают извилистые беловатые кварцевые жилы. Буйная фантазия Мэтта Джонсона помогла ему разглядеть в части образуемых ими узоров цифру «4», а в замысловатом переплетений других линий - слово «eva». Соединив все вместе, первооткрыватель расшифровал это сочетание, как аббревиатуру английского «forever», и приволок этот кусок породы на выставку. Честно говоря, мне, уже знающему ответ, так и не удалось разгадать этот каменный ребус, хотя я добросовестно осмотрел валун несколько раз со всех сторон, пытаясь обнаружить скрытые цифры и буквы.

Между прочим, в природе существует еврейский камень – это вполне официальное название. Он представляет собой разновидность гранита, в котором полевой шпат и кварц, прорастая друг в друга, образуют структуры, напоминающие кубические древнееврейские письмена. Ревнивая душа Джонсона не выдержала такой несправедливости и благодаря его зоркому глазу камень теперь заговорил и по-английски. Правда, для этого скульптору пришлось слегка подправить природу с помощью эпоксидной смолы, но это уже мелочи. Вобщем-то все это выглядит, как забавная шутка.

Этот камень вызвал у меня в памяти историю, которую я вычитал где-то про Генриха Гейне. Однажды ему доставили от одного малознакомого человека телеграмму, в которой тот сообщал, что у него все хорошо. Через некоторое время автор телеграммы получил от Гейне большую и тяжелую посылку. Вскрыв ее, он обнаружил в ней солидных размеров булыжник и маленькую записочку, в которой Гейне сообщал адересату, что именно этот камень свалился у него с души после получения телеграммы. Вот я и подумал, уж не тот ли это камень? Хотя, видимо, все же не тот – он несколько великоват для простой посылки.

Оторвавшись от созерцания камня, я заметил три деревянных ящика, брошенных на лужайке среди молодых деревьев. Сначала я подумал, что какой-то неряха оставил деревянные ящики из-под своих то ли инструментов, то ли дешевых облицовочных материалов или чего-то еще на месте своей работы. Просто не захотел или забыл убрать за собой из-за лени и небрежности эти не очень прилежно сбитые, но аккуратно покрашенные в бледноголубой цвет контейнеры. Ящики, внешне похожие на валяющиеся в скверике Метротехцентра, только некрашеные, думаю, каждый из нас видел в стране исхода где-нибудь в приемном пункте стеклотары. Обычно в них составлялись пустые бутылки.

В связи с этим мне вспомнилась анекдотическая история, которую рассказывали в годы перестройки. Какая-то дальневосточная компания договорилась с японцами о продаже им керамических плиток. И все шло хорошо до тех пор, пока плитки поставлялись в Японию в деревянных ящиках. Но как только ящики заменили на картонные коробки, японцы пригрозили разорвать контракт. Оказалось, что плитки они выбрасывали, а деревянные ящики использовали для производства различных деталей в дорогой мебели. Натуральное дерево в Японии стоит больших денег и является дефицитным материалом.

Однако, вернемся к ящикам на лужайке. Выяснилось, что неряха-работяга, якобы бросивший их на своем рабочем месте, здесь совершенно не при чем. Из небольшой таблички, прикрепленной недалеко от ящиков, я узнал, что они являются произведением скульпторов Криса Хансона и Хендрики Сонненберг. Правда, эти ящики не годятся ни для столярных поделок, ни на растопку камина, потому что сделаны из алюминиевых полос.

Вся скульптурная композиция называется «Soapbox», то есть «Ящик из-под мыла». Но все не так просто. Дело в том, что словом «soapbox» в английском языке называют еще и импровизированную трибуну, с которой произносят речи уличные ораторы. Именно этот смысл вкладывают авторы в свое произведение, желая подчеркнуть, что только с такой примитивной трибуны люди могут услышать неотфильтрованное и нецензурированное мнение о событиях окружающей жизни. Таким образом, я думаю, скульпторы попытались обратить наше внимание на важность свободы слова в современном мире, стремясь вызвать в памяти людей ассоциации со знаменитым Гайд-парком в Лондоне, где каждый с самодельной трибуны под собственную ответственность за последствия (так как слушатели могут и побить, если речь не понравится) имеет возможность высказать вслух все, что придет ему в голову.

В другой стороне парка на большой поляне распласталось произведение Дианы Гверерро-Масии под названием «The Beautiful Game in Black and White». Оно представляет собой увеличенный до громадных размеров футбольный мяч, но только «расшитый» на составляющие его пяти- и шестугольники, изготовленные из алюминиевых пластин, покрытых черной и белой виниловой пленкой.

Все эти многоугольники плоско разложены на земле, что делает их, на мой взгляд, похожими на брошенную под ноги прохожим пятнистую шкуру какого-то сказочного зверя. Этому способствует и тот факт, что с одной стороны к ней приделана пластина с очертаниями головы то ли медведя, то ли зайца и явно выпадающая из общего ряда. На поверхность этой «шкуры» нанесено число «32», которое может быть истолковано, как номер игрока на футболке или как число команд, изначально играющих в финале кубка мира. Кроме того, футбольный мяч является также математически точной, впервые описанной Архимедом фигурой под названием икосаэдрон, состоящей из 32-х отдельных фасеток.

Уложенную на землю развертку мяча можно принять и за условную географическую карту мира, на которой разместились страны, где обычный футбол привлекает на стадионы сотни тысяч и миллионы своих поклонников. Таким способом Диана хочет, видимо, лишний раз убедить нас в том, что футбол стал унивесальным языком, понятным миллионам людей во всех концах нашей планеты.

Выйдя на главную аллею парка, которая называется Myrtle Promenade, я обнаружил еще одно произведение, представленное на выставке. Правда, не сразу об этом догадался, так как сначала подумал, что это просто украшения вроде елочных игрушек, но прикрепленные к столбам многочисленных светильников.

Однако именно эти то «игрушки» и оказались творением Райана Макгиннесса, назвавшего свою инсталляцию в переводе на русский язык, как «Не верьте коню, троянцы!» или иначе говоря «не верьте данайцам, дары приносящим». Эта инсталляция включает в себя целый набор круглых, покрашенных в темно-зеленый цвет знаков, на каждый из которых, нанесена своеобразная светло-зеленая пиктограмма. На первый взгляд эти знаки могут показаться официально утвержденными, однако, учитывая название, отсылающее нас к эпохе Троянской войны, описанной в «Энеиде» Виргилия, нам не следут принимать круглые таблички за чистую монету. Во время той войны жрец Лаокоон призывал троянцев не верить грекам и не втаскивать коня за крепостные стены города, но его не послушались, и в результате Троя была захвачена. Вот так и Райан Макгиннесс предупреждает зрителей о своей попытке разрушить привычную окружающую нас среду, используя главную ее особенность – коммуникативные знаки. На самом деле его притягивающие глаз картинки каждый может наполнить смыслом по своему пониманию и усмотрению.

Использовав надежный и универсальный визуальный язык корпоративных эмблем, общепринятых знаков, исторических намеков, культуральных ссылок и орнаментальных мотивов, художник создал многоликую, привлекательную и окрашенную юмором инсталляцию.

Наконец, единственное произведение этой выставки, которое находится не под открытым небом, а в холле корпуса №1 Метротехцентра – это скульптурная композиция Джейкоба Диренфорта, которая называется «Stand-Ins for the All-Time Greatest». Автором запечатлен тот момент перед началом рок-концерта, когда гитары уже настроены и стоят в готовности на специальных подставках за мгновение до того, как музыканты возьмут их в руки и выйдут на сцену к гудящей от нетерпения публике. Однако, все гитары являются лишь заменой подлинников, так как сделаны из пенопласта. Любой поклонник и знаток современной музыки легко распознает среди этих инструментов такие знаменитые модели электрогитар, как Gibson SG, Fender Telecaster, Fender Stratocaster и некоторые другие, на которых играли знаменитые исполнители. Эти гитары, размещенные на некоем подобии небольшой сцены в углу просторного вестибюля, являются как бы фирменным знаком каждого из первой десятки самых выдающихся гитаристов, имена которых Диренфорт взял из топ-листа, размещенного на интернете.

С помощью очень простых средств он пытается привлечь зрителей к разгадыванию глубинных причин, привлекающих к рок-энд-ролл культуре людей разных возрастов из разных слоев общества.

Художественные работы, представленные на выставке в Метротехцентре, выполнены из непохожих материалов и отражают различную тематику, но их появление связано с интересом авторов к общему художественному языку, который тем или иным образом отражает действительность. От доисторической эпохи до наших дней.

В глубины подсознания на раскладушке

В конце марта в известной манхэттенской галерее «OK Harris» открылась очередная выставка произведений американских художников и скульпторов. Как принято в этой галерее, на открытии экспозиции присутствовали все авторы выставленных работ.

Первый зал был отдан под живописные полотна Леонарда Кощанского. Все они издали выглядят очень ярко, нарядно и привлекательно. Однако при более внимательном рассмотрении начинаешь ощущать некоторое внутреннее напряжение, какую-то тревогу. Из глубины подсознания выползают далекие детские страхи и более поздние мистические ужасы: оскаленная волчья пасть с огромными клыками, стаи летучих мышей на фоне ночного неба и в то же время убающивающее, умиротворенное изображение листвы в лунном свете.

Произведения Леонарда Кощанского отражают мир, который чрезвычайно чужд для нашей повседневной жизни, но несомненно присутствует в нашем воображении, прячется в дальних уголках души.

Я спросил его, как правильно произносится его фамилия - Koscianski. Но он ответил мне вопросом на вопрос: «По-польски или по-английски?» Мне захотелось услышать на польский манер. Получилось Кощанский.
Я попросил его подойти к картине «A River in the Wasteland», которая резко отличалась от всех других своим сюжетом. Абсолютно безжизненные охряно-красные скалы, уступами спускаются к полноводной реке. Ее воды сквозь узкую щель, разделенную надвое торчащей из ее середины, как сломанный зуб, скалой, двумя рукавами рушатся в пропасть. На плоской вершине этого совершенно недоступного «зуба», среди жутковатого царства растрескавшихся от подземного жара скал и мертвой холодной воды, большая собака отбивается от нападающего на нее орла. Я спросил художника, как попала собака на вершину скалы, окруженной с двух сторон водопадами, среди абсолютно безжизненых гор. - Хороший вопрос, - дважды в задумчивости повторил Леонард, а затем просто развел руками. - Загадка! А потом нашелся и спросил: А вот как вы попали в Америку? Как вы чувствовали себя в первый день в Нью-Йорке? - Да, что-то в этом есть, - согласился я, - аллегория, хотя и несколько странная.

Леонард Кощанский родился в Кливленде, сейчас он живет и работает в Аннаполисе, в штате Мэриленд. Кощанский – известный художник, его произведения есть в нью-йоркском Метрополитан музее, в филадельфийском и чикагском музеях искусств, его работы экспонировались во многих городах Америки и Европы.

Следующий зал отдан под композиции, созданные Сюзан Феррари Раули. Когда я в него вошел, мне показалось, что я попал в фотоателье, уставленное светоотражающими экранами разной формы. Не хватало только камеры на высокой треноге.


В зале было расставлено приблизительно полтора десятка разделенных на секции, легких алюминиевых рам, обтянутых белой полупрозрачной синтетической тканью. Здесь, помимо разнообразных ширм, можно было увидеть что-то вроде расправленной раскладушки, а также банальную конструкцию, живо напомнившую мне полуовальные распорки, с натянутой на них полиэтиленовой пленкой, которые ранней весной длиннющими рядами устанавливались над грядками петрушки или помидоров на огородах в Узбекистане, где я жил до приезда в Америку.

В дальнем углу зала стоял один единственный зритель. Сюзан сама подошла ко мне и сказала: I’m the artist. Я представился, и мы познакомились. Ей нужен был зритель, готовый ее выслушать. Я успел спросить ее только, как долго она создает конструкции подобного рода. Все остальное она рассказала мне сама.

Сюзан живет и работает на севере штата Нью-Йорк около города Сиракузы. Она упомянула название своего поселка, но оно тут же вылетело у меня из головы. - Оттуда гораздо ближе до Канады, чем до Нью-Йорка, - пояснила она. - Нью-Йорк слишком дорогой город, а мне нужна просторная мастерская и много места для хранения готовых работ.
Уже почти десять лет она создает свои абстрактные объемные композиции, окутывая синтетическим материалом, собранную из алюминиевых, а иногда и из стальных, полос, основу. Некоторые из ее произведений установлены в парках графства, где она живет. У Сюзан Феррари Раули все родственники имеют итальянские корни, а муж - потомок англичан, поэтому она носит двойную фамилию. На мою просьбу ее сфотографировать, Сюзан согласилась очень охотно.

В третьем зале представлены работы совершенно иного рода. Роберт Джиндер пишет картины на дереве. Причем сначала он доски искусственно старит, специально нанося на них царапины и вырезая трещины, а затем, как он мне сам сказал, покрывает их 24-х каратным золотом. И лишь после такой подготовки приступает собственно к написанию картины.

Пишет он маслом. Его излюбленным сюжетом является изображение сельского дома под пальмами в южной Калифорнии, где он родился и провел большую часть жизни. Не чурается художник и натюрмортов. Мне его работы показались похожими на русские иконы, но только со светской, а не религиозной тематикой, о чем я ему и сказал. Роберт согласился. Оказывается он и сам их называет современными мирскими иконами.

На стенах в переходах между залами разместил свои работы известный фотохудожник Питер Майма. Объектами его снимков часто оказываются заброшенные промышленные постройки, полуразрушенные дома, пустоши со следами деятельности человека. Как Питер сам отмечает, он специально ездит по сельским дорогам Америки, выискивая объекты для своих фотографий, которые со временем могут совершенно исчезнуть.

Выставку его снимков я вижу не впервые, и они всегда вызывают у меня чувство ностальгии по чему-то ушедшему, потерянному и полузабытому. Кроме того, они очень оригинально решены в колористическом плане.

И, наконец, в последнем зале собраны работы единственного иностранца - гостя из Голландии. Его имя Tjalf Sparnaay не только трудно прочитать, но не менее тяжело и произнести. Однако, он сам мне помог - Тсалф Спарнэй.

Довольно молодой, седоватый, подвижный, среднего роста человек с лохматой головой, напомнивший мне своим обликом главного редактора «Эха Москвы» Алексея Венедиктова. Тсалф пишет маслом на холстах самые обычные, тривиальные вещи в совершенно реалистической манере. Следуя традиции великих голланцев Вермеера и Рембрандта, Спарнэй выбирает объекты для своих картин из обыденной жизни, и поэтому его произведения напоминают голландские натюрморты XVII века. Только объекты другие: какой-нибудь чизбургер или French fries. Ну, а обыкновенную глазунью могли запечатлеть на полотне хоть тогда, хоть сейчас. Тем более, что на картинах Тсалфа обычно нет никаких деталей, которые помогли бы нам определить эпоху, в которую они создавались.


Вобщем, прогуливаясь по залам галереи, можно заглянуть в глубины подсознания, увидеть мирские иконы и мысленно полежать на странноватой раскладушке.

OK Harris gallery находится в Манхэттене по адресу 383 West Broadway. Вход в галерею бесплатный.