Первый семестр

Ура! Я еду в колхоз на два месяца! Поздравьте меня! - радостно выкрикнул я Даниловне - пожилой соседке, первой попавшейся мне на глаза, когда я заскочил во двор нашего дома. С чем, с чем тебя поздравить? - не поняла она. - А с тем, что я поступил в медицинский институт! Всех, кто зачислен, посылают в колхоз! - счастливо смеясь сказал я и, не дожидаясь ответа, побежал домой, чтобы сообщить радостную весть родителям.

Шел 1956 год, жизнь была достаточно тяжела, потому что, как нам постоянно разъясняли в школе и по радио, наша страна, со всех сторон окруженная империалистами, практически в одиночку залечивала раны, нанесенные прошедшей войной. Но я был юн, полон радужных надежд, а теперь и просто счастлив.

Первого сентября институтский двор гудел. Все вокруг было завалено чемоданами, рюкзаками и телогрейками. «Матерые» третьекурсники с покровительственным видом поглядывали на слегка робевших новоиспеченных студентов, еще не знавших друг друга. Я еле отыскал свою группу в этой невероятной толчее, ринувшись на звонкий клич: "12-я группа - сюда!" Хорошенько поработав локтями, я вскоре очутился рядом с голосистым зазывалой.

Валентин Маслов - староста группы, - первым представился мне с лучезарной улыбкой невысокий, худощавый, белобрысый паренек. - Знакомься! - поведя рукой сказал он, показывая на стоящих вокруг моих новых сокурсников.

Наш староста был постарше остальных ребят и девчат. Поношенная, выцветшая солдатская гимнастерка, доставшяся ему после срочной службы в армии, сидела на нем мешковато, потому что была размера на три больше нужного, зато галифе плотно обтягивали тонкие ноги, которые хлябали в широких голенищах его тяжелых, кирзовых сапог. Таких, недавно демобилизовавшихся из армии ребят, и имевших на этом основании преимущество при поступлении в институт, было в те годы немало среди первокурсников.

Через некоторое время толпа, неведомо кем направляемая, двинулась с места и взяла курс на вокзал. По беспроволочному телеграфу уже сообщили, что нас повезут в Маслянинский район. На вокзале мы дружно погрузились в пригородный поезд, и вот, постукивая на стыках, наша передача, как называли пригородные поезда, покатила по сибирской лесостепи мимо поселков и деревень, застроенных рублеными домами-пятистенками.

На привокзальной площади в Мяслянино нас ожидали грузовики, присланные из разных колхозов. Мы забрались в кузов указанной нам старой трехтонки и запылили по грунтовой дороге в неведомые края. Свежий ветер бил в лицо, а вокруг расстилались пшеничные поля, вперемешку с березовыми рощами и перелесками.

Наш староста Валька оказался веселым, общительным парнем и замечательным запевалой. У него был очень хороший голос, и он знал много разных, в том числе и студенческих песен. Всю дорогу мы пели хором, и благодаря Вальке несколько из них выучили. Например, такую:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны

Выплывали расписные

Стеньки Разина челны,

а потом без перехода в качестве припева пели солянку из разных частушек:

Топится, топится в огороде баня,

Женится, женится мой миленок Ваня.

Не топись, не топись в огороде баня,

Не женись, не женись мой миленок Ваня.

Девки по лесу гуляли,

Любовалися на ель

Какая ель, какая ель, какие шишечки на ней!

А мою Марфуту не видали ль тута? –

это пели ребята, а девчонки отвечали:

А твоя Марфута упала с парашюта.

И потом:

Мотоцикл цикал, цикал, перецыкал и рассы-ы-ыпался!

На Волге тронулся лед, на Волге тронулся лед

На Волге полный ход!

Оторвали! Оторвем!

Оторвали! Оторвем!
Разве мы не оторвем

Голенища от лаптей!

А в другой раз - От жилетки рукава!

И потом следующий куплет про Стеньку Разина, а в качестве припева всю эту ерунду сначала. Это было смешно и весело. Так было положено начало. Потом оказалось, что и другие ребята знают забавные песни. Всем, к примеру, понравилась песня про Кису-Мурочку, которой научил нас Сашка Сахаров:

Жила на свете Киса-Мурочка,

И жил на свете Васька-кот.

И часто, часто

Киса-Мурочка

Одна сидела у ворот.

Вдруг Васька-кот, мур-мур, мур-мур,

Из под ворот, мур-мур, мур-мур,

Вскочил на бочку скипидарную,

И изогнув, мур-мур, мур-мур,

Дугою хвост, мур-мур, мур-мур,

Повёл такую речь коварную:

Ax, Киса, Киса, Киса-Мурочка,

Моё блаженство, мой кумир!

Давай забудем,

Киса-Мурочка,
В одно мгновенье целый мир!

Хотела Кисанька пройти,

Но Васька встал ей на пути,

Зажал он Кисоньку в дверях

И ... Ах!

Ах, если б знала Киса-Мурочка,

На что способен Васька-кот,

То не сидела б Киса-Мурочка
Одна так долго у ворот!

Все это нас сдружило, мы зауважали своего старосту, который сумел всех расшевелить и перезнакомить друг с другом еще по дороге к месту нашей будущей работы.

Нас выгрузили около полевого стана, который одиноко стоял на берегу льняного моря. Громадное желто-зеленое поле льна-долгунца волновалось перед нами, среди которого, трепеща на ветру начавшими желтеть парусами-листьями, стояли на якорях продолговатые корабли березовых рощиц.

Стало ясно, что мы будем работать на льне. Но сначала надо было обжить наш полевой стан, который представлял собой довольно большую избу, построенную из почерневших от времени толстых бревен, с не очень ладно прилепленными дощатыми сенями.

Внутри изба была совершенно пустой, если не считать, что ее единственная комната была разделена на две половины невысоким деревянным барьерчиком, а вдоль стен с обеих сторон были устроены нары. Ребята заняли нары по левую руку, а девчата - по правую. Валька тем временем съездил с колхозным бригадиром за соломой, и мы принялись набивать ею наши матрасовки и оборудовать свои спальные места.

Мы все уже успели перезнакомиться, и на нарах я оказался между Валькой Гавриловым и Ильей Левандовским. Гаврилов был простецким русским парнем, а Илья - худющим, нескладным, черноволосым, очкастым евреем.

На другом конце нар разместился очень веселый, находчивый и остроумный Сашка Сахаров, почему-то приехавший в наш сибирский город из Черновцов, чтобы поступить здесь в мединститут. Сашка был высокого роста симпатичный шатен с большими, серыми глазами. На его куртке красовался значок перворазрядника по волейболу. Сашка быстро стал душой всей нашей группы, и почти все девчонки сразу же в него влюбились.

На следующее утро колхозный бригадир повел нас в поле. Лен нужно было выдергивать из земли руками, связывать его в снопы, а снопы составлять в суслоны. Сначала показалось, что это совсем не тяжелая работа: подумаешь, захватить пучек льна потолще, рвануть его кверху, а затем связать десяток таких пучков в сноп несколькими стеблями того же льна. После этого оставалось только составить снопы в виде пирамиды, чтобы получился суслон. Однако, к концу дня руки уже не гнулись, а лен, который поначалу очень легко выдергивался из земли, казалось, врос в нее намертво.

Так прошли первые несколько дней, и когда в поле выросло достаточно много суслонов, бригадир собрал всех ребят и объявил, что девчата будут продолжать дергать лен, а мы теперь будем свозить на волокушах снопы из суслонов к льномолотилке, которая стояла на соседнем поле.

Он пригнал небольшой табун лошадей и показал нам, как запрягать их в волокушу. Это нехитрое транспортное средство походило на недоделанную телегу всего с двумя деревянными колесами, насаженными на деревянную же, смазанную дегтем ось, к которой крепилось несколько толстых, длинных жердей. Их концы волочились по земле. На эти жерди и надо было набросать побольше снопов, а потом отвезти их на молотилку.


На фото слева направо: я, Неля Попова, Люба Коваль, Вова Курбатов.

Мне досталась очень ретивая, серая в яблоках кобыла Маргарита. Требовалось завести ее задом между оглоблей волокуши, взнуздать, накинуть на шею хомут, стянуть его сыромятной супонью, укрепить деревянную дугу, а затем привязать оглобли. Дело это для всех нас, кроме Вальки Маслова, сказавшего, что он из крестьянской семьи, было новое, не всегда поначалу это ловко получалось, особенно у Ильи.

Однажды приехали к нам на телеге две молодые деревенские девушки, привезли продукты. Мы только запрягли своих лошадей и ждали Илью, который все еще мучился со своей кобылой. Она никак не хотела пятиться назад, чтобы встать между оглоблей. Наконец, он загнал-таки ее туда, дергая за узду, и только было накинул ей на шею хомут, как кобыла начала мочиться мощной струей.

- Разуздай кобылу-то! - истошно закричала одна из деревенских, - разуздай! Илья бросил хомут и кинулся вытаскивать удила из лошадиного рта. - Ха-ха-ха, -покатились со смеху девчата, - ты и хомут с нее сними, чтоб ей легче ссать было! Илюха вначале оторопел, а потом тоже начал хохотать вместе со всеми.

С поля на обед наши девчонки ходили пешком, а мы распрягали своих лошадей и скакали верхом к полевому стану. Никаких седел мы, конечно, не имели, но невозможно было упустить случай прогарцевать мимо наших девчонок, хотя не очень-то удобно было сидеть на костистой лошадиной спине, когда острый хребет впивается тебе между ног на каждом шагу. Это становилось просто невыносимым, когда лошадь переходила на рысь, и полегче, когда она шла галопом. Поэтому мы и галопировали с поля и обратно пару раз в день, но так как наездниками, кроме нашего старосты, мы были плохими, то каждый из нас неоднократно падал с лошади, а потом гонялся за ней по полю. Так что вовсе не обязательно мы первыми попадали к обеденному столу. А однажды моя Маргарита, сбросив меня на полном скаку, и вовсе сбежала от меня. Ее привели только на следующее утро. К счастью все наши падения ограничивались только приобретением синяков. Зато через недельку у некоторых ребят появилась «кавалерийская походка», потому что ягодицы у них растерлись о лошадиные хребты.

Недели через три всех ребят из нашей группы перевели на уборку хлеба. Мы стали работать копнильщиками. На полях Маслянинского района тогда не было самоходных комбайнов. Впереди комбайна катился трактор, который и таскал его по полю. Сзади же к комбайну был прицеплен копнитель, похожий на высокую металлическую клетку, поставленную на два колеса. С обеих сторон копнителя шли неширокие приступочки, на которые можно было взобраться по лесенкам. Копнильщик был вооружен вилами и перебегая на ходу с одной стороны копнителя на другую, утрамбовывал вилами солому, сыпавшуюся из комбайна. Когда копнитель наполнялся, надо было нажать на специальную педаль, дно копнителя опускалось, и копна вываливалась на землю. Однако, так получалось не всегда и, если солома не хотела вываливаться наружу, приходилось прыгать внутрь металлической клетки и медленно выезжать из нее на верхушке соломенной копны. Потом надо было догнать комбайн и снова взобраться на приступочку своего агрегата. Так что работа на копнителе, мягко выражаясь, была очень живая, сидеть было некогда. Но это все было бы еще ничего, если бы вместе с соломой из комбайна не сыпалась в лицо земля с подобранных валков и ость с обмолоченнного зерна. Дышать было нечем, а к концу дня лицо покрывалось толстой черной коркой из смеси земли, соломы и шелухи.

Мне не повезло, потому что я попал на комбайн к немцу Бендеру. Правда, звали его не Остап, а Конрад. Бендер работал с самого раннего утра и до поздней ночи. Он приходил за мной, когда еще только-только начинало светать, а возвращался я затемно. Вобщем, когда я уходил, все еще спали, а когда приходил, все уже были на свиданиях, наигравшись перед этим в волейбол под строгим тренерским оком Сашки. А у меня на это не оставалось ни времени, ни сил. Комбайн Бендера никогда не ломался, и в то время, как другие постоянно чинили свои в поле, а их копнильщики часами отдыхали, лежа на солнышке, я бегал, как заводной вокруг своего копнителя. Конрад даже ел на ходу, сидя на бункере своего комбайна. Вобщем работа была очень тяжелая, зато я заработал больше всех, хотя все равно мизер, а Бендер за ту уборочную получил медаль.

Как-то в воскресенье, когда работа заканчивалась немного раньше, пришли к нам ребята из другой группы, посоревноваться в волейбол. Капитаном у них был Пашка - здоровенный парень с глазами, глубоко упрятанными под низко нависшим лбом.

-А, ну-ка, братья-славяне, покажем этим еврейчикам, как надо играть в волейбол, - обратился он к своим перед началом игры, хотя евреев-то среди нас было всего двое: Илюшка да я.

В тот вечер Сашка играл с каким-то остервенением. Своей первой же подачей он выбил палец принимавшему мяч игроку Пашкиной команды. А когда стоял у сетки, то резал так, что прошибал любой блок. Мы выиграли с разгромным счетом, после чего и без того популярный Сашка приобрел новых поклонниц.

Наконец, пришло время возвращаться домой и приступать к учебе. Жизнь в колхозе и общая работа так сдружили нас, как не сдружил бы и год посещений лекций и практических занятий. Мы знали, кто чем и кем интересуется, и кто чего стоит. Мы думали, что знаем друг о друге практически все...

И вот наступил, наконец, первый день занятий в институте. Однако, сначала нас всех вызвали в деканат и устроили перекличку, чтобы уточнить списки.

Валентин Афанасьевич Гаврилов! - Я !

Илья Викторович Левандовский! - Я !

Валентин Петрович Маслов!- Я !

Борис Леонидович Рубин! – Я!

Самуил Моисеевич Сахаров! В комнате наступила мертвая тишина. Кто это? У нас в группе вроде бы не было такого? Я ! - негромко сказал Сашка, хриплым, надтреснутым голосом. Все были поражены. Сашка - еврей! Даже я этого не ожидал, хотя вобщем-то представителей своего племени мог определить за версту.

После переклички ко мне подошла Ольга, с которой в колохозе дружил Сашка, и с ехидной усмешкой спросила: "Может тебя тоже Мулей зовут?" - хотя свою национальность я никогда не скрывал. Встречаться они с Сашкой перестали.

Потом как-то в момент откровенности Сашка сказал мне, что приехал из Черновцов поступать в сибирский институт потому, что это его вторая попытка. А первую он сделал у себя дома, но безуспешно. - Не было у меня там, на Украине, шансов из-за моей пятой графы, а здесь в Сибири с этим полегче.

Он так и остался для большинства из нас Сашкой - балагуром и остряком, всеобщим любимцем. Жил Сашка в общежитии за тысячи километров от своих родителей, и был одним из лучших студентов на нашем курсе.

В те далекие уже времена очень популярными были фестивали, которые стали проводить повсеместно после Всемирного фестиваля молодежи в Москве. На первом же институтском фестивале студенческой самодеятельности наш Валька Маслов завоевал первое место за исполнение советских песен и получил приз - бесплатную туристическую поездку в Китай на время весенних каникул, о чем торжественно было объявлено после заключительного концерта. Как мы были рады за Вальку! Мы поздравляли его от души и гордились своим старостой. Без сомнения он заслуживал такой награды.

- После каникул расскажешь нам обо всем, что увидишь! - напутствовали мы его.

Каникулы пролетели незаметно, и вот мы снова встречаемся в институте, задолго до начала лекции, чтобы поговорить с Валькой. А его все нет и нет. Наконец, за несколько минут до начала он появился - бледный, худой, маленький. - Ну, что ты видел в Китае? - набросились мы на него. – Не был я там, - с жалкой улыбкой выдавил из себя Валька, - не выпустили меня туда, когда стали проверять мое личное дело

- Как, почему? - поразились мы. - Отец у меня был кулак, - тихо сказал он. Когда его раскулачили, нас сослали сюда в Сибирь с Кубани.

А, ну тогда все ясно, - холодно сказала Ольга - комсорг нашей группы и, повернувшись, ушла.

- Ведь он же тогда еще в пеленках был, - крикнул я ей вслед. - Это не важно, - бросила через плечо Ольга, - а ты политически безграмотен, зло добавила она. Валька только молча улыбался бескровными губами. Видно было, чего ему стоила эта встреча с нами после "поездки" в Китай. Однако, в группе не перестали его любить и уважать, только Ольга была с ним подчеркнуто суха и строга.

Хороша награда! - долго возмущались мы с Таней Назаровой - моей институтской подругой. - А у меня дедушка был белый генерал, - вдруг неожиданно полушепотом сказала мне Таня, - он погиб на Дальнем Востоке. - А мой дедушка стал лишенцем после того, как у него забрали обувной магазин, а его старшего сына - брата моего отца, арестовали и убили в 37 году, - выдали мы друг другу семейные тайны. Так выяснилось, что будучи совершенно разными по происхождению, мы имеем и кое-что общее.

Счастливая жизнь советских людей продолжалась, ведь «родная» советская власть ни о ком и ни о чем не забывала.

Апельсин

Борьку собирали в первый класс.
- Ну-ка, иди сюда, примерь костюм, сказала бабушка, вытягивая из-под лапки трескучей зингеровский швейной машинки рукав новой курточки.

Костюм был необыкновенно красив и ярок. Бабушка сшила его, распоров трофейный немецкий мешок, в который были завернуты нехитрые пожитки борькиного отца, когда месяц назад он вернулся с фронта. Ярко-оранжевая мешковина была крепкой и плотной. Костюм из нее, по борькиному мнению, получился на славу, да и бабушка говорила то же самое.

Борька натянул шаровары, потом надел курточку с накладными карманами, и застегнул пуговицы-бомбоны, которые бабушка сделала сама, обтянув той же материей шарики из ваты.

Взглянув на себя в зеркало, Борька не смог удержать счастливой улыбки – таким нарядным показался он себе. Младшая сестренка Лилька бегала вокруг и жалобным голосом просила бабушку сшить ей платье из оставшейся материи.

Прошло несколько дней, и наступил долгожданный час, когда нужно было отправляться в школу. С нетерпеливой радостью положил Борька в портфель старенький, затертый букварь, тонкую тетрадь в косую линейку, деревянный пенал, в который он положил ручку с золотистого цвета пером № 86 и весело щелкнул замком.

В новом костюме, с новым портфелем в одной руке и со стеклянной чернильницей-непроливашкой, помещенной в серый суконный мешочек на веревочке - в другой, он в ожидании чуда и праздника торжественно пошел в школу в сопровождении мамы и сестры. Он очень спешил, боясь опоздать. Во-первых бабушка внушила ему, что учиться очень интересно, а во-вторых ему хотелось каждый день ходить в новом костюме.

Школа-семилетка была совсем близко от дома. Во дворе толпилось множество ребят, начиная от стриженых под машинку первоклашек и кончая семиклассниками в еле пробивавшимися чубчиками. Все были чисто и опрятно одеты, но такого костюма, как у Борьки не было ни у кого. В серо-сине-черной толпе он был виден издалека.

Все стали строиться на торжественную линейку. Борька оказался в первом ряду, и тут какая-то тетка подвела к нему длинного чернявого мальчишку.
- Встань рядом с этим апельсином, - сказала она, втискивая чернявого между Борькой и его соседом.
- Я не апельсин, - обиделся Борька, но тетка уже отвернулась, направившись к группе родителей. Сзади кто-то захихикал.
- Нет, ты апельсин, раз такой оранжевый, и я тебя съем, - подыгрывая кому-то сзади, ехидно обратился чернявый к Борьке и больно ущипнул его за руку.
Борька резко пихнул обидчика локтем правой руки, в которой мотался мешочек с чернильницей.
- Ах, ты так! – завопил тот, - ну держись! Но тут директор школы с очень добрым лицом Деда Мороза, только без бороды и усов, начал напутственную речь.

Борька слушал невнимательно. Обида переполняла его. А потом немного успокоившись и оглядевшись, он вдруг почувствовал себя в своем оранжевом костюме неловко, будто перед всеми его выставили напоказ.

Сразу после окончания напутственных и приветственных речей ученики отправились в свои классы. Уже на втором уроке строгая учительница, которую звали Вера Алексеевна, задала писать палочки.

У Борьки палочки получались кривыми, хоть и выводил он их старательно. Борька был левшой, но взял ручку в правую руку. Перо корябало бумагу, цеплялось за невидимые выступы и брызгало чернилами. Он неплохо писал ровные палочки левой рукой, и бабушка давно перестала ругать его за то, что он все берет не в ту руку. Но теперь ему страшно не хотелось давать еще какой-нибудь повод для насмешек.

- Неважно у тебя получается, - строго сказала Вера Алексеевна, - посмотрев на Борькину работу, - не больше, чем на тройку. Посмотри какие ровные и аккуратные палочки у твоего соседа.

У сидевшего рядом белобрысого мальчишки, с которым Борька даже не успел познакомиться, и вправду палочки стояли ровным частоколом. Опять стало обидно до слез, тем более, что и он мог написать не хуже.

- Эх ты, апельсин, червивый, - услышал он сзади злой шепот чернявого, - посмотри на свои штаны, они все в чернилах.

Борька глянул на правую штанину и к своему тяжелому огорчению увидел на ней грязную фиолетовую полосу, которая как червоточина расплылась по чистой оранжевой ткани.

- Навернеое чернила вылились, когда я его толкнул на линейке, - подумал Борька. И он заплакал, но так тихо и незаметно, что этого никто не увидел.

Эвакуированные

Во время войны в нашем двухэтажном коммунальном доме жили эвакуированные с запада страны беженцы. Их так и называли – эвакуированные. Я хорошо знал это довольно труднопроизносимое для шестилетнего ребенка слово, но не очень-то понимал, что оно значит. Эвакуированные они и есть эвакуированные. Приехали почему-то откуда-то и живут теперь в Новосибирске. Вот и в нашем доме несколько человек.

Среди эвакуированных был мальчишка чуть постарше меня, с которым я часто играл во дворе. Звали его Абрашка. Однажды Абрашка рассказал мне, что когда он был совсем маленьким, он очень тяжело болел. Болезнь его заключалась в том, что он писал оттуда, откуда какают и какал оттуда, откуда писают. Я был поражен. Представить, как он писает оттуда, откуда какают, я мог довольно легко. Но вот как он какал оттуда, откуда писают, я никак не мог вообразить. Я искренне сочувствовал Абрашке и радовался, что он благополучно избавился от этой страшной болезни.

Лица его я совсем не помню, сохранилось в памяти лишь то, что он всегда был сопливым. Как-то утром Абрашка вышел на улицу в маске, сделанной из листа бумаги, в котором были прорезаны отверстия для глаз и носа. У меня никогда не было такой маски и мне очень захотелось ее поносить. Когда я ее у него выпросил и нацепил на себя, то заметил, что дырка для носа измазана соплями. Но это лишь слегка подпортило мне удовольствие от ношения этого бумажного чуда.

Помню его мать, женщину с пышными, вьющимися каштановыми волосами, уложенными в высокую прическу. Но ее образ остался в моей памяти только по пояс: она выглядывает в окно второго этажа и зовет своего Абрашку домой. Какой она была «целиком» - худой, полной, высокой или маленькой, я не знаю.

Жил у нас во дворе и другой эвакуированный мальчишка, но этот был старше меня лет на шесть-семь. Значит, если мне было шесть, то ему двенадцать-тринадцать. Звали его Лёська, и был он хулиганом. Бабушка не разрешала мне с ним водиться. Но она была хозяйкой дома, а Лёська был хозяином во дворе. И вот однажды зазвал он меня за сараи, где всегда обделывались всякие тайные дела и предложил мне украсть конфету у тетки, которая торговала ими с лотка в трех кварталах от нашего дома. Я начал было отказываться, но Леська не отступал. Да, что ты боишься, - говорил он. Она же слепошарая, видел какие толстые очки у нее на носу? Да и старая она, ты бегаешь в сто раз быстрее. Стащишь конфету, чуть отойдешь в сторону и улепетывай со всех ног. Она и не побежит за тобой, на кого ж она лоток-то со своим барахлом бросит? Зато ты конфету попробуешь! - привел он в заключение свой последний, убойный довод. Я заколебался. Дейставительно каждый раз, когда я ходил с мамой в магазин «Бакалея», я видел немолодую, худенькую, маленькую женщину в очках с толстыми стеклами, которая штучно с лотка продавала леденцы в виде красных петушков на палочке, тянучки и медовые маковые шарики размером в полмячика для игры в пинг-понг. И всегда, проходя мимо ее небольшого столика, прикрытого поднимающейся стеклянной крышкой, я выпрашивал у мамы чего-нибудь мне купить, но получал один и тот же ответ, что на это нет денег.

И я решился. «На дело» мы отправились с Лёськой вдвоем. Он остался стоять за углом, а я подошел к продавщице сладостей. Около лотка все время останавливались люди, покупали конфеты, и поэтому продавщица держала его приоткрым. Я надолго прилип к лотку – то не было подходящего момента, то я не мог решиться. Наконец, я положил руку на край приоткрытого лотка и стоял так, глотая слюни. Моя ладошка была как раз над медовыми маковыми шариками.

Конечно, добрая женщина меня видела и не сомневалась в моих намерениях. Уж больно явно я их демонстрировал. Возможно, она даже запомнила меня, когда я просил у мамы что-нибудь мне купить. Вобщем она меня не прогнала, хотя для этого ей хватило бы одного слова, потому что я буквально дрожал от страха. Не знаю, сколько времени я так простоял у ее столика, но наверное в самый неподходящий момент я схватил маковый шарик и с громким воплем: «а-а-а-а!» - пустился наутек. Никто меня догонять не стал.

А за углом меня терпеливо дожидался Лёська. Я тут же добровольно отдал ему свою добычу, и Лёська немедленно сунул ее себе в рот. Мы отправились домой. Всю обратную дорогу я канючил у него дать мне попробовать медовый шарик. Но Лёська молчал, только громко сопел и чавкал, перекатывая шарик из-за одной щеки за другую. Наконец, уже около самого нашего дома он достал изо рта что-то размером с горошину и дал ее мне. Я, конечно, доел этот жалкий остаток, обладавший, тем не менее, божественным вкусом. Чувства брезгливости у меня тогда не возникло, но я был очень разочарован и обижен. Больше я никогда не воровал.

В те годы в Новосибирске кое-где еще сохранились деревянные тротуары. Вот и около нашего дома был такой. Правда, доски изрядно прогнили, во многих местах провалились, но тем не менее по ним можно было ходить. Излюбленной забавой Леськи и его дружков-ровесников была шутка с пятаком. К доске на тротуаре медным гвоздиком прибивался медный же пятак. Шляпка гвоздя замазывалась грязью. Довольно крупную по величине монетку хорошо было видно на серой доске. И вот компания устраивалась где-нибудь поблизости и со смехом наблюдала, как прохожие пытаются этот пятак поднять. Или набивали старый кошелек гвоздями и укладывали рядом с тротуаром, а к кошельку привязывали бечевку, которую присыпали замлей так, что ее совсем не было видно. Леська сидел в садике около дома, делая вид, что чем-то там занят, а сам внимательно наблюдал за прохожими. В тот момент, когда кто-нибудь нагибался, чтобы поднять кошелек, он резко дергал за бечевку. Кошелек подпрыгивал, как лягушка, что очень часто сильно пугало жертв розыгрыша, особенно женщин. Частенько Леське приходилось и удирать от обманутых прохожих, а один раз ему крепко накостыляли за эту его «шутку».

Однажды, когда я гулял во дворе, подошел ко мне Лёська со своими дружками. Все они курили. Дружески улыбаясь, Лёська спросил меня невинным голосом, не хочу ли я попробовать покурить. Помню, я охотно согласился. Лёська вынул изо рта зажженную самокрутку и, протянув ее мне, сказал: «Втяни побольше дыма и вдохни». И я добросовестно выполнил его совет. Мои ощущения невозможно передать. Самодельная папироса видимо была начинена крепкой махоркой. Мне показалось, что меня сильно ударили куда-то в середину живота. Я согнулся в три погибели, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я чуть не задохнулся. Еще бы немного, и я наверное потерял бы сознание. С хрипом и стоном, наконец, я смог сделать вдох. Еле отдышавшись, я долго плакал от испуга, в то время как Лёська и компания со смехом наслаждались произведенным эффектом.

С тех пор мне никогда не хотелось курить. Даже став взрослым, изредка в студенческой компании я с опаской брал папиросу, но никогда не затягивался.

Спасибо хулигану Лёське за мое нескучное детство и за то, что он раз и навсегда отбил у меня охоту к воровству и курению.

А эвакуированные через некоторое время из нашего дома уехали. Как появились незаметно для меня, так и исчезли.

Далекая весна

I

В большой сибирский город пришла первая послевоенная весна. Из-за пушистых, белых облаков, плывущих по бледно-голубому небу, все чаще выглядывало солнце, и под его лучами снег сырел, проседал и растекался ручейками и лужицами.

В нашем дворе начала таять помойка. За долгую, морозную зиму она сделалась похожей на небольшой каток, залитый грязно-серым льдом, сквозь который проступали картофельные очистки, угольная зола, дохлые кошки, старые тряпки, ржавые жестянки и еще много кое-чего. Грязь растаскивалась по двору на наших ногах, а вода, журча, убегала в глубокий канализационный колодец.

Наш дом, построенный еще до революции каким-то купцом стоял по колени в воде. Окна первого этажа, выложенного из красного кирпича, были окружены висящими вкривь и вкось ржавыми железными ставнями, а на втором – деревянном этаже – кое-где сохранились наличники с кружевной резьбой.

В глубине двора стояла конюшня, которую во время войны приспособили под склад скобяных изделий, да еще пара деревянных флигелей. К конюшне с одной стороны примыкал покосившийся двухэтажный деревянный флигель, а с другой, прижимаясь к высокому, щербатому брандмауэру, одноэтажная молочная кухня. Наискосок от нее стояли детские ясли – тоже одна из хозяйственных построек купца. Крашеные доски, которыми они были обшиты, потрескались и почернели от времени, но еще можно было различить, что когда-то один дом был зеленого, а другой - кирпичного цвета. И лишь эти две краски радовали наш глаз и зимой, и летом, потому что во дворе не росло ни одного кустика и ни одной травинки. Все молодые ростки безжалостно вдавливались в землю колесами грузовых машин, что-то привозивших на склад и что-то оттуда увозивших.

Только в закоулках за яслями и кухней прозябали летом худосочные сорняки. И вот там ранней весной, когда о траве еще и помину не было, я нашел стоящего в луже, маленького, дрожжащего от холода, щенка. Тонкие, кривые и короткие лапки еле держали крошечное тельце. Неопределенного цвета шерсть слиплась на животе от грязи и воды, черные, мутные глазки чуть смотрели, а хвот, похожий на обгорелую спичку, дрожал, как четушка в руке дяди Толи – нашего соседа и горького пьяницы.

Мне стало очень жаль щенка, и я принес его домой. Мама любила кошек и собак и передала эту любовь нам с сестрой – дошколятам, погодкам. Мы искупали щенка в теплой воде, накормили и уложили спать на старую тряпку.

Проснулся щенок очень веселым, рыжим и мохнатым. За неспешную сибирскую весну он превратился в жизнерадостную собачку.

Как любили мы по утрам просыпаться под радостное повизгиавание нашей Альмы!
Едва мама впускала Альму в нашу комнату, как она с веселым лаем бросалась от одной кровати к другой, стараясь лизнуть нас в лицо, ухватить легонько за руку или за ногу, специально высунутую из-под одеяла.

Она была игривым ребенком, и мы были детьми и поэтому прекрасно понимали друг друга. По утрам нам хотелось петь: к нам в комнату заходила мама, на кухне папа быстро-быстро крутил машинку для правки бритвенных лезвий, отчего машинка весело трещала, в нашей крошечной спальне было светло и уютно, - и мы пели.

И тут оказалось, что Альма тоже любит петь. Стоило нам начать:

Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку-у-у,

как Альма принималась тянуть: у-у-у! – тонко, но ладно, с задумчивым и немного грустным видом. С тех пор ни одно утро не начиналось без громкого концерта. Сначала мы спевались, добиваясь стройного звучания нашего трио, а потом пели от души – громко, во весь голос.

Наш папа руководил оркестром и каждое утро чисто выбрившись, повязав галстук и надев шляпу, уходил на репетицию. Дома мы постоянно слышали об ансамблях, соло, дуэтах, репетициях и концертах и поэтому нам с сестрой нравилось начинать каждый день с репетиции, завершавшейся концертом. А что за песни без плясок? Мы прыгали, как угорелые, и пели песни вместе с Альмой.

II

Наша соседка за стеной тетя Феня после нескольких таких концертов пришла к нам и сказала, что от воя собаки у нее болит голова, а от наших диких плясок у нее со стены упал портрет мужа.

Я не любил тетю Феню. Как я теперь понимаю, она была красивой брюнеткой с голубыми глазами, но женская красота меня в то время совершенно не интересовала. Во время войны, как впрочем и после, тетя Феня нигде не работала. Целыми днями она только тем и занималась, что варила и стряпала на кухне, наполняя соблазнительными запахами общий коридор нашего дома. Потом приходил дядя Лева – муж тети Фени – и вместе с Сашкой – их сыном – они втроем съедали все приготовленное без остатка. Их еды я никогда не видел, но всегда был уверен, что съедается она до донышка кастрюли, потому что тетя Феня меня ни разу не угощала. А так хотелось попробовать наваристых, тогда экзотически привлекательных для меня, мясных щей или супа с невкусным названием «харчо», о котором часто упоминала соседка, как о любимом блюде своего мужа.
Нет, я не любил тетю Феню.

Всю войну у нас еда была одна и та же. Каждое утро, как будто у нас был выбор, бабушка спрашивала: «Ну, что вам приготовить сегодня?» - и мы с сестрой дружно кричали: «Тушеную куртошку»! Другого блюда мы не едали, и это не казалось нам противоестественным.

Бабушка, выполняя наше задание, посылала меня в подполье достать картошки. Я любил лазить в подполье. Оно было глубоким, темным и холодным, как таинственная пещера Аладдина из сказки, которую читала нам мама. Можно было подумать, что купец, строивший дом, решил сначала возвести себе неприступную крепость, но потом передумал, такими толстыми были стены фундамента, и так глубоко они уходили в землю. Подполье простиралось под всей нашей квартирой, начинаясь в кухне и кончаясь под комнатой. В него вели крутые деревянные ступени, спускаясь по которым и вдыхая затхлый, пахнущий плесенью, запах подземелья, я чувствовал себя сказочным героем, проникающим в пещеру, набитую необыкновенными сокровищами, к которым лишь случайно примешалась жалкая куча подмерзшей картошки.

Когда глаза привыкали к темноте, в глубоких нишах можно было разглядеть старые, заросшие паутиной, керосиновые лампы, сломанные ходики, какие-то бутылки странной формы, железяки и прочий хлам, который представлялся мне, не имевшему никаких игрушек, необыкновенно привлекательным.

Роясь как-то под лестницей, я обнаружил проржавевший металлический сундучок, размером с большую коробку из-под обуви. Сундучок был закрыт на скобу и, хотя в петле не было никакого замка, откинуть скобу и поднять крышку мне никак не удавалось. Имелся и ключ причудливой формы, прикрученный проволочкой к ручке сундучка, но не было замочной скважины.

Сундук оказался с секретом, и я долго мучился, пытаясь его разгадать. Помогла бабушка. У ключа на головке был выступ, которым она утопила кнопку, замаскированную под заклепку на боковой стенке сундучка. Сработала секретная защелка, и скоба откинулась. Под ней-то и пряталась замочная скважина. Я вставил в нее ключ и трижды повернул его. При первом же повороте раздался мелодичный звон, повергший меня сначала в изумление, а потом в неописуемый восторг. После третьего звонка я смог поднять крышку и заглянуть вовнутрь. Сундук был пуст, но на внутренней облупленной стороне крышки, когда-то покрытой черным, блестящим лаком с цветным орнаментом, красовалась, еще хорошо различимая надпись «Рогожинъ и сынъ». Сундук был предметом всеобщей зависти в нашем дворе. В нем я хранил гайки, болты, гвозди, мотки проволоки и другие не менее ценные вещи, подобранные мною около скобяного склада.

Бабушка не позволяла мне долго сидеть в подполье, потому что там было холодно и сыро. Из-за этого я никогда не имел времени для тщательного обследования всех ниш в его каменных стенах. Только урывками, набросав немного холодной, подмороженной картошки в старую корзинку, я обследовал его углы, разгоняя пауков и мокриц.
- Что ты там так долго возишься? – всегда ворчала бабушка, когда я вылезал наверх, весь перепачканный землей и паутиной.

Потом она готовила ни разу не надоевшее нам блюдо, ставя чугунок очищенного картофеля с гидрожиром в духовку. На завтрак, обед и ужин мы ели горячую, сладковатую картошку с черным, тяжелым хлебом, в котором было много «бастроюгов», как говорила бабушка – желтой шелухи и отрубей.

III

Тети Фенин муж совершенно лысый и безбровый человечек с кривыми зубами и такой же усмешечкой на тонких, бесцветных губах, где-то доставал белый хлеб и много красивых вещей для своей жены. Всю войну он просидел в тылу, работая экспедитором в какой-то артели и воруя там все, что удавалось. Вскоре после войны его посадили.
-Давно по нему каталажка плакала, - сказала бабушка.

Но в последнюю военную зиму, как только темнело, у них дома ярко вспыхивали электрические лампочки, а мы долгими вечерами сидели в холодной, темной кухне – самом теплом месте нашей квартиры, при свете горящих оборезков плексигласа, который мама приносила с завода, приходя поздно ночью домой.

Мы с сестрой жались к остывающей печке, бабушка зачем-то надевала очки с круглыми стеклами, молча перебирала треугольные письма от папы с фронта и слушала репродуктор. Читать при таком свете она не могла. А мы с сестрой смотрели, как горит плексигласовая лучина, с треском разбрасывая искры и испуская вонючий дым.

IV

Тети Фенин Сашка был грозой нашей улицы. Будучи старше всех ребят во дворе, он никогда не упускал случая поколотить любого слабее себя, или устроить какую-нибудь пакость.
Однажды, еще до возвращения папы с фронта, Сашка, подозвав меня на улице к себе, спросил: «Хочешь конфетку?» - и показал мне шоколадный батончик, красиво изогнутый в виде подковки с волнистым рисунком.

Конфету я видел впервые в жизни. Правда, мне были ведомы другие лакомства. Раз в неделю бабушка покупала поллитра замороженного молока за красненькую тридцатку и начинала его готовить. Это было особое действо, за которым мы с сестрой наблюдали в нетерпеливом ожидании близкого пиршества.

Матовая, чуть-чуть иссиня, с тонкой желтоватой полоской сверху, ледышка, сохранявшая форму мисочки, в которой ее заморозили, опускалась в маленькую кастрюльку. Там она постепенно превращалась в белую жидкость. Потом кастрюлька ставилась на печку, и вот уже кипящее молоко звонко булькает в кастрюльке под надзором сторожа, заблаговременно опущенного на дно. Наконец, наступает самый волнующий момент: бабушка осторожно, чтобы, упаси бог, не разлить, наполняет две светлокоричневые пластмассовые стопочки горячим молоком.

Мы сидим с сестрой по сторонам высокой табуретки, служащей нам столом, и я тихонько дую в стаканчик. Молоко остывает и покрывается тонкой, как папиросгая бумага, и необыкновенно сладкой, пенкой. Малюсенькими глотками, чтобы как можно дольше продлить удовольствие, мы пьем с сестрой вкуснейшее молоко. Я старше, я пью медленней, и когда у нее уже ничего нет, я еще долго смакую последние капли молока под жалобное хныканье сестры. Изредка бабушка дает нам к молоку по чайной ложечке сахара, насыпая его в стеклянные розетки. В свою горку сестра всегда тыкает пальцем, сахар рассыпается по всей розетке, и я уже начинаю реветь, потому что мне кажется, что у нее сахара больше.
Горячее молоко с сахаром! Что может быть вкуснее? Наверное то, чего я еще никогда не пробовал, это та конрфета, которую вертит у меня перед носом щедрый Сашка, стоя напротив яслей и задавая глупый вопрос, хочу ли я ее.

- Хочу, - не задумываясь сказал я и протянул руку. – Ну, тогда лови, - захохотал Сашка, и широко размахнувшись, забросил конфету на крышу яслей.
Я тогда еще не умел лазить по крышам и долго с горькой обидой тихо плакал в глухом закоулке двора за яслями, там, где нашел Альму.

V

Были у меня во дворе и друзья. Самый первый из них – Щепа. Вообще-то его звали Вовкой, а фамилия у него была Щепин, но почему-то ему самому нравилось, когда его звали Щепа. Мать Щепы работала уборщицей в яслях. Где они жили, я не знал, но Щепа каждое утро приходил с матерью, и целый день мы бегали с ним во дворе. Отец у Щепы погиб на фронте, и жили они с матерью вдвоем.

Со Щепой мы были ровесниками и вместе нам всегда было интересно. Маленький, белобрысый, большеголовый и еще более худой, чем я, он был энергичен, предприимчив и обладал богатой фантазией. В нашей маленькой компании он был заводилой.

Прошлой осенью Щепа придумал отправляться за пасленом. Мы тихо выходили из двора, перебегали пыльную, немощеную улицу, потом перебирались через старую, забитую мусором, принесенным дождевой водой с окрестных улиц, канаву, и оказывались среди зарослей бурьяна и невысоких кустарников, тянувшихся вдоль серого, некрашеного, деревянного забора какого-то склада. Там мы разыскивали кустики паслена, густо усеянные черными, сладковатыми, с затхлым привкусом, ягодами, которые, видимо, не без основания назывались у нас бздникой.

Несмотря на название и привкус, ягоды поедались нами в немалых количествах, за неимением других лакомств. Через некоторое время в наших животах возникало урчание и гудение – это начинали действовать ягоды. Тогда, выбрав куст пораскидистей, мы усаживались рядком справлять большую нужду. И вот первый раз мы устроились так со Щепой под кустом, и я увидел, как из него вылезает что-то толстое, багровокрасное. Щепа хлопнул по этому толстому рукой, и оно спряталось обратно. От удивления я открыл рот.
- Это у меня кишка выпадает, - не дожидаясь вопроса, объяснил Щепа, - всё понос был, да понос, потом понос прошел, а кишка выпадать стала. Я ее рукой и заправляю. Вот так, - и Щепа показал мне все сначала, - слегка потужился, кишка вылезла опять, и он легким хлопком вогнал ее на место, а ладошку вытер о траву.

Болел я много, - со вздохом сказал Щепа, натягивая серые с черными очками-заплатами на заду, штаны. – А вот еще посмотри, - Щепа отогнул левое ухо, и я увидел маленькую, с мушиную голову, черную дырочку. Я шмыгал носом и продолжал удивляться. - Ухо у меня сильно болело, и здесь мне кость долбили, гной выпускали, - пояснил Щепа. Я представил, как ему молотком забивают гвоздь в голову и мне стало жутко. У меня тоже часто болели уши, но я никогда не думал, что их лечат таким способом. Щепа же показывал свою дырку с некоторым даже хвастовством, вот, мол, у меня есть, а у тебя нету, и его авторитет в моих глазах неимоверно рос. Он был геройским, необыкновенным мальчишкой, прошедшим сквозь лихие испытания. Он был лучшим моим другом.

VI

В ту первую послевоенную весну я каждое утро выводил на веревочке Альму во двор, а когда мне надоедало прохаживаться с ней вперед-назад, я отвязывал ее, и она носилась за мной и Щепой с заливистым лаем.

Когда на улице перед яслями зацвели две небольшие черемухи, я вслед за Щепой взобрался на невысокое деревце. Сидя на двухметровой высоте и вдыхая аромат цветущей черемухи, который остался для меня любимым на всю жизнь, я чувствовал себя на седьмом небе. На соседней ветке раскачивался Щепа, и белые лепестки от нежных цветочков сыпались вниз. Так был сделан первый шаг; потом я облазил все деревья вокруг нашего дома и все крыши во дворе к великому ужасу мамы.

Слабостью Щепы было пристрастие рассказывать мне жуткие истории. Мы забирались на железную крышу яслей, громыхавшую под нашими ногами, и, немного покидавшись кусками зеленого мха в изобилии росшего у входа на чердак, укладывались на теплую, ржавую кровлю, и Щепа начинал рассказ со своей любимой истории про двенадцать черных гробов на черных ножках. Ровно в двенадцать часов ночи таинственным образом покидали они старую, заросшую мхом и паутиной, избу, в которой были заколочены все окна и двери, отправляясь бродить по городу. Уходили пустыми, а возвращались с желтыми, безглазыми мертвецами. Черные ножки гробов мне представлялись похожими на лапки пестрой курицы, одиноко бродившей по нашему двору. Я видел, как бесшумно, неспеша, подобно бестелесным теням, поджимая иногда по-куриному лапки, крадутся черные гробы по окутанным мраком, пустынным, ночным улицам, и сердце у меня замирало от страха.
Щепа с удовольствием наблюдал за эффектом своего повествования и переходил к новому. Он рассказывал, как старая, злая ведьма с совиными глазами и крючковатым носом, кутаясь в черную, как уголь, шаль, по ночам мучила израненного солдата, вернувшегося с войны домой. Она не давла ему спать, стараясь длинной, худой рукой задушить его в кровати. Солдат выхватывал из-под подушки трофейный пистолет и стрелял в бабку, но та продолжала тянуться к его горлу когтистыми, черными пальцами и жутко хохотала. И Щепа показывал, как хохотала ведьма: «Ха…ха…ха…», - отрывисто, с большими паузами, будто не хохотала, а лаяла. Бедный солдат избавился от наваждения лишь когда его рука дрогнула и, промахнувшись, он попал в ведьмину тень, обрисованную на стене лунным светом. Тут ведьма взвыла страшным голосом, превратилась в черный шар, который завертелся волчком по полу, напоролся на гвоздь и лопнул, распространяя страшную вонь. После этого ведьма сгинула навсегда.

Таких историй Щепа знал множество, часть из них он наверняка выдумывал сам, но все они были страшными и не всегда кончались хорошо. Я и боялся, и любил их слушать.
Мать Щепы – худенькая, маленькая женщина, помимо того, что мыла полы в яслях, еще ездила иногда получать продукты. Транспорт был гужевой. Старая кляча еле тянула большую телегу, застланную соломой. Мне очень хотелось проехаться в телеге, держа в руках вожжи и громко покрикивая: «Нн-о-о, проклятая! – как делала это щепина мать.

Однажды она взяла нас с собой. Только мы выехали за ворота, как я выпросил у нее вожжи.
- Нн-о-о, проклятая! – крикнул я тонким голосом, и лошаденка нехотя пошла рысцой, сопровождая каждый свой шаг треском выпускаемых газов. Я обомлел. Застыл от неожиданности с вожжами в руках, как истукан. Изнутри меня всего распирало от еле сдерживаемого хохота, но я не смел рассмеяться, потому что мне было неудобно перед матерью Щепы, которая сидела рядом, грустно задумавшись о чем-то и обняв своего Щепу. Однако делать вид, что ничего не происходит, было выше моих сил, и, не выдержав, я громко и глупо рассмеялся, повалившись на солому.

- Ты чё, не знал? Все лошади так, - сказал Щепа, забирая у меня вожжи. Мне сделалось стыдно, я перестал смеяться, а потом и вовсе привык к лошадиным манерам.

VII

Весна кончалась, близилось недолгое сибирское лето. В небе теснились грозовые тучи, ежедневно обрушивая на землю потоки воды. Во дворе у нас не просыхало.

- Зачем вы залезли в лыву? – ругалась бабушка, выгоняя меня со Щепой из лужи, в которой мы пускали кораблики, кое-как выстроганные нами кухонным ножом из куска коры. Вода в обширных и глубоких лужах то и дело пузырилась от очередных приступов ливня. В открытый канализационный колодец маленьким водопадом низвергалась вода.
В то утро шел унылый, затяжной дождь. Альма, как обычно, выскочила на улицу. Немного провозившись с галошами, вышел и я. Альмы нигде не было. Возле колодца, заглядывая в его пучину, стоял Сашка с бегающими глазками и криво ухмылялся.

- Что, бобика своего ищешь? – спросил он, плюнув в колодец, - ну, ищи, ищи. И ушел домой, высморкавшись на крыльцо, зажимая пальцами поочередно ноздри.

Я понял все. – Альма, Альма, - шептал я, проливая слезы над колодцем. Не стало нашей Альмы.

VIII

Щепа в этот день был особенно бледен, тяжело дышал, много и долго кашлял, не бегал со мной по двору, а сидел на скамейке у яслей. Потом мать увела его домой, и больше я его никогда не видел. Лишь только заплаканная щепина мать приходила несколько раз в ясли, а потом и она исчезла.

Далекая весна, другая жизнь.

От доисторической эпохи до наших дней

В нижней части Бруклина, в небольшом парке Метротехцентра под открытым небом сейчас проходит выставка, которая называется «The World is round». На ней экспонируются произведения пяти различных скульпторов. Наверное, смысл названия выставки, которая продлится до 9 сентября текущего года, заключается в том, что как ни крутись, сколько ни придумывай разных замысловатостей, все равно жизнь, описав круг, приходит к изначальным, исходным простым формам.

Все авторы, представившие свои произведения на выставке, создали их, использовав те общечеловеческие способы выразительности и привлекательности, которые объединяют людей, несмотря на их возрастные, культурные и социальные различия. Получилось, по моему, оригинально, иногда забавно.

Когда я зашел в парк, окруженный корпусами знаменитого бруклинского учебного заведения, то первым мне бросился в глаза большой обломок скальной породы, лежащий на поляне у края сквера. Поначалу я подумал, что этот валун остался здесь еще со времен Ледникового периода. Однако из таблички, расположенной неподалеку, я понял, что ошибся. Оказалось, что этот трехтонный каменюка является призведением Мэтта Джонсона, узревшего в нем скрытое слово, чуть ли не послание человечеству из доисторической эпохи. На фоне основной серой гранитной массы валуна, отчетливо проступают извилистые беловатые кварцевые жилы. Буйная фантазия Мэтта Джонсона помогла ему разглядеть в части образуемых ими узоров цифру «4», а в замысловатом переплетений других линий - слово «eva». Соединив все вместе, первооткрыватель расшифровал это сочетание, как аббревиатуру английского «forever», и приволок этот кусок породы на выставку. Честно говоря, мне, уже знающему ответ, так и не удалось разгадать этот каменный ребус, хотя я добросовестно осмотрел валун несколько раз со всех сторон, пытаясь обнаружить скрытые цифры и буквы.

Между прочим, в природе существует еврейский камень – это вполне официальное название. Он представляет собой разновидность гранита, в котором полевой шпат и кварц, прорастая друг в друга, образуют структуры, напоминающие кубические древнееврейские письмена. Ревнивая душа Джонсона не выдержала такой несправедливости и благодаря его зоркому глазу камень теперь заговорил и по-английски. Правда, для этого скульптору пришлось слегка подправить природу с помощью эпоксидной смолы, но это уже мелочи. Вобщем-то все это выглядит, как забавная шутка.

Этот камень вызвал у меня в памяти историю, которую я вычитал где-то про Генриха Гейне. Однажды ему доставили от одного малознакомого человека телеграмму, в которой тот сообщал, что у него все хорошо. Через некоторое время автор телеграммы получил от Гейне большую и тяжелую посылку. Вскрыв ее, он обнаружил в ней солидных размеров булыжник и маленькую записочку, в которой Гейне сообщал адересату, что именно этот камень свалился у него с души после получения телеграммы. Вот я и подумал, уж не тот ли это камень? Хотя, видимо, все же не тот – он несколько великоват для простой посылки.

Оторвавшись от созерцания камня, я заметил три деревянных ящика, брошенных на лужайке среди молодых деревьев. Сначала я подумал, что какой-то неряха оставил деревянные ящики из-под своих то ли инструментов, то ли дешевых облицовочных материалов или чего-то еще на месте своей работы. Просто не захотел или забыл убрать за собой из-за лени и небрежности эти не очень прилежно сбитые, но аккуратно покрашенные в бледноголубой цвет контейнеры. Ящики, внешне похожие на валяющиеся в скверике Метротехцентра, только некрашеные, думаю, каждый из нас видел в стране исхода где-нибудь в приемном пункте стеклотары. Обычно в них составлялись пустые бутылки.

В связи с этим мне вспомнилась анекдотическая история, которую рассказывали в годы перестройки. Какая-то дальневосточная компания договорилась с японцами о продаже им керамических плиток. И все шло хорошо до тех пор, пока плитки поставлялись в Японию в деревянных ящиках. Но как только ящики заменили на картонные коробки, японцы пригрозили разорвать контракт. Оказалось, что плитки они выбрасывали, а деревянные ящики использовали для производства различных деталей в дорогой мебели. Натуральное дерево в Японии стоит больших денег и является дефицитным материалом.

Однако, вернемся к ящикам на лужайке. Выяснилось, что неряха-работяга, якобы бросивший их на своем рабочем месте, здесь совершенно не при чем. Из небольшой таблички, прикрепленной недалеко от ящиков, я узнал, что они являются произведением скульпторов Криса Хансона и Хендрики Сонненберг. Правда, эти ящики не годятся ни для столярных поделок, ни на растопку камина, потому что сделаны из алюминиевых полос.

Вся скульптурная композиция называется «Soapbox», то есть «Ящик из-под мыла». Но все не так просто. Дело в том, что словом «soapbox» в английском языке называют еще и импровизированную трибуну, с которой произносят речи уличные ораторы. Именно этот смысл вкладывают авторы в свое произведение, желая подчеркнуть, что только с такой примитивной трибуны люди могут услышать неотфильтрованное и нецензурированное мнение о событиях окружающей жизни. Таким образом, я думаю, скульпторы попытались обратить наше внимание на важность свободы слова в современном мире, стремясь вызвать в памяти людей ассоциации со знаменитым Гайд-парком в Лондоне, где каждый с самодельной трибуны под собственную ответственность за последствия (так как слушатели могут и побить, если речь не понравится) имеет возможность высказать вслух все, что придет ему в голову.

В другой стороне парка на большой поляне распласталось произведение Дианы Гверерро-Масии под названием «The Beautiful Game in Black and White». Оно представляет собой увеличенный до громадных размеров футбольный мяч, но только «расшитый» на составляющие его пяти- и шестугольники, изготовленные из алюминиевых пластин, покрытых черной и белой виниловой пленкой.

Все эти многоугольники плоско разложены на земле, что делает их, на мой взгляд, похожими на брошенную под ноги прохожим пятнистую шкуру какого-то сказочного зверя. Этому способствует и тот факт, что с одной стороны к ней приделана пластина с очертаниями головы то ли медведя, то ли зайца и явно выпадающая из общего ряда. На поверхность этой «шкуры» нанесено число «32», которое может быть истолковано, как номер игрока на футболке или как число команд, изначально играющих в финале кубка мира. Кроме того, футбольный мяч является также математически точной, впервые описанной Архимедом фигурой под названием икосаэдрон, состоящей из 32-х отдельных фасеток.

Уложенную на землю развертку мяча можно принять и за условную географическую карту мира, на которой разместились страны, где обычный футбол привлекает на стадионы сотни тысяч и миллионы своих поклонников. Таким способом Диана хочет, видимо, лишний раз убедить нас в том, что футбол стал унивесальным языком, понятным миллионам людей во всех концах нашей планеты.

Выйдя на главную аллею парка, которая называется Myrtle Promenade, я обнаружил еще одно произведение, представленное на выставке. Правда, не сразу об этом догадался, так как сначала подумал, что это просто украшения вроде елочных игрушек, но прикрепленные к столбам многочисленных светильников.

Однако именно эти то «игрушки» и оказались творением Райана Макгиннесса, назвавшего свою инсталляцию в переводе на русский язык, как «Не верьте коню, троянцы!» или иначе говоря «не верьте данайцам, дары приносящим». Эта инсталляция включает в себя целый набор круглых, покрашенных в темно-зеленый цвет знаков, на каждый из которых, нанесена своеобразная светло-зеленая пиктограмма. На первый взгляд эти знаки могут показаться официально утвержденными, однако, учитывая название, отсылающее нас к эпохе Троянской войны, описанной в «Энеиде» Виргилия, нам не следут принимать круглые таблички за чистую монету. Во время той войны жрец Лаокоон призывал троянцев не верить грекам и не втаскивать коня за крепостные стены города, но его не послушались, и в результате Троя была захвачена. Вот так и Райан Макгиннесс предупреждает зрителей о своей попытке разрушить привычную окружающую нас среду, используя главную ее особенность – коммуникативные знаки. На самом деле его притягивающие глаз картинки каждый может наполнить смыслом по своему пониманию и усмотрению.

Использовав надежный и универсальный визуальный язык корпоративных эмблем, общепринятых знаков, исторических намеков, культуральных ссылок и орнаментальных мотивов, художник создал многоликую, привлекательную и окрашенную юмором инсталляцию.

Наконец, единственное произведение этой выставки, которое находится не под открытым небом, а в холле корпуса №1 Метротехцентра – это скульптурная композиция Джейкоба Диренфорта, которая называется «Stand-Ins for the All-Time Greatest». Автором запечатлен тот момент перед началом рок-концерта, когда гитары уже настроены и стоят в готовности на специальных подставках за мгновение до того, как музыканты возьмут их в руки и выйдут на сцену к гудящей от нетерпения публике. Однако, все гитары являются лишь заменой подлинников, так как сделаны из пенопласта. Любой поклонник и знаток современной музыки легко распознает среди этих инструментов такие знаменитые модели электрогитар, как Gibson SG, Fender Telecaster, Fender Stratocaster и некоторые другие, на которых играли знаменитые исполнители. Эти гитары, размещенные на некоем подобии небольшой сцены в углу просторного вестибюля, являются как бы фирменным знаком каждого из первой десятки самых выдающихся гитаристов, имена которых Диренфорт взял из топ-листа, размещенного на интернете.

С помощью очень простых средств он пытается привлечь зрителей к разгадыванию глубинных причин, привлекающих к рок-энд-ролл культуре людей разных возрастов из разных слоев общества.

Художественные работы, представленные на выставке в Метротехцентре, выполнены из непохожих материалов и отражают различную тематику, но их появление связано с интересом авторов к общему художественному языку, который тем или иным образом отражает действительность. От доисторической эпохи до наших дней.

В глубины подсознания на раскладушке

В конце марта в известной манхэттенской галерее «OK Harris» открылась очередная выставка произведений американских художников и скульпторов. Как принято в этой галерее, на открытии экспозиции присутствовали все авторы выставленных работ.

Первый зал был отдан под живописные полотна Леонарда Кощанского. Все они издали выглядят очень ярко, нарядно и привлекательно. Однако при более внимательном рассмотрении начинаешь ощущать некоторое внутреннее напряжение, какую-то тревогу. Из глубины подсознания выползают далекие детские страхи и более поздние мистические ужасы: оскаленная волчья пасть с огромными клыками, стаи летучих мышей на фоне ночного неба и в то же время убающивающее, умиротворенное изображение листвы в лунном свете.

Произведения Леонарда Кощанского отражают мир, который чрезвычайно чужд для нашей повседневной жизни, но несомненно присутствует в нашем воображении, прячется в дальних уголках души.

Я спросил его, как правильно произносится его фамилия - Koscianski. Но он ответил мне вопросом на вопрос: «По-польски или по-английски?» Мне захотелось услышать на польский манер. Получилось Кощанский.
Я попросил его подойти к картине «A River in the Wasteland», которая резко отличалась от всех других своим сюжетом. Абсолютно безжизненные охряно-красные скалы, уступами спускаются к полноводной реке. Ее воды сквозь узкую щель, разделенную надвое торчащей из ее середины, как сломанный зуб, скалой, двумя рукавами рушатся в пропасть. На плоской вершине этого совершенно недоступного «зуба», среди жутковатого царства растрескавшихся от подземного жара скал и мертвой холодной воды, большая собака отбивается от нападающего на нее орла. Я спросил художника, как попала собака на вершину скалы, окруженной с двух сторон водопадами, среди абсолютно безжизненых гор. - Хороший вопрос, - дважды в задумчивости повторил Леонард, а затем просто развел руками. - Загадка! А потом нашелся и спросил: А вот как вы попали в Америку? Как вы чувствовали себя в первый день в Нью-Йорке? - Да, что-то в этом есть, - согласился я, - аллегория, хотя и несколько странная.

Леонард Кощанский родился в Кливленде, сейчас он живет и работает в Аннаполисе, в штате Мэриленд. Кощанский – известный художник, его произведения есть в нью-йоркском Метрополитан музее, в филадельфийском и чикагском музеях искусств, его работы экспонировались во многих городах Америки и Европы.

Следующий зал отдан под композиции, созданные Сюзан Феррари Раули. Когда я в него вошел, мне показалось, что я попал в фотоателье, уставленное светоотражающими экранами разной формы. Не хватало только камеры на высокой треноге.


В зале было расставлено приблизительно полтора десятка разделенных на секции, легких алюминиевых рам, обтянутых белой полупрозрачной синтетической тканью. Здесь, помимо разнообразных ширм, можно было увидеть что-то вроде расправленной раскладушки, а также банальную конструкцию, живо напомнившую мне полуовальные распорки, с натянутой на них полиэтиленовой пленкой, которые ранней весной длиннющими рядами устанавливались над грядками петрушки или помидоров на огородах в Узбекистане, где я жил до приезда в Америку.

В дальнем углу зала стоял один единственный зритель. Сюзан сама подошла ко мне и сказала: I’m the artist. Я представился, и мы познакомились. Ей нужен был зритель, готовый ее выслушать. Я успел спросить ее только, как долго она создает конструкции подобного рода. Все остальное она рассказала мне сама.

Сюзан живет и работает на севере штата Нью-Йорк около города Сиракузы. Она упомянула название своего поселка, но оно тут же вылетело у меня из головы. - Оттуда гораздо ближе до Канады, чем до Нью-Йорка, - пояснила она. - Нью-Йорк слишком дорогой город, а мне нужна просторная мастерская и много места для хранения готовых работ.
Уже почти десять лет она создает свои абстрактные объемные композиции, окутывая синтетическим материалом, собранную из алюминиевых, а иногда и из стальных, полос, основу. Некоторые из ее произведений установлены в парках графства, где она живет. У Сюзан Феррари Раули все родственники имеют итальянские корни, а муж - потомок англичан, поэтому она носит двойную фамилию. На мою просьбу ее сфотографировать, Сюзан согласилась очень охотно.

В третьем зале представлены работы совершенно иного рода. Роберт Джиндер пишет картины на дереве. Причем сначала он доски искусственно старит, специально нанося на них царапины и вырезая трещины, а затем, как он мне сам сказал, покрывает их 24-х каратным золотом. И лишь после такой подготовки приступает собственно к написанию картины.

Пишет он маслом. Его излюбленным сюжетом является изображение сельского дома под пальмами в южной Калифорнии, где он родился и провел большую часть жизни. Не чурается художник и натюрмортов. Мне его работы показались похожими на русские иконы, но только со светской, а не религиозной тематикой, о чем я ему и сказал. Роберт согласился. Оказывается он и сам их называет современными мирскими иконами.

На стенах в переходах между залами разместил свои работы известный фотохудожник Питер Майма. Объектами его снимков часто оказываются заброшенные промышленные постройки, полуразрушенные дома, пустоши со следами деятельности человека. Как Питер сам отмечает, он специально ездит по сельским дорогам Америки, выискивая объекты для своих фотографий, которые со временем могут совершенно исчезнуть.

Выставку его снимков я вижу не впервые, и они всегда вызывают у меня чувство ностальгии по чему-то ушедшему, потерянному и полузабытому. Кроме того, они очень оригинально решены в колористическом плане.

И, наконец, в последнем зале собраны работы единственного иностранца - гостя из Голландии. Его имя Tjalf Sparnaay не только трудно прочитать, но не менее тяжело и произнести. Однако, он сам мне помог - Тсалф Спарнэй.

Довольно молодой, седоватый, подвижный, среднего роста человек с лохматой головой, напомнивший мне своим обликом главного редактора «Эха Москвы» Алексея Венедиктова. Тсалф пишет маслом на холстах самые обычные, тривиальные вещи в совершенно реалистической манере. Следуя традиции великих голланцев Вермеера и Рембрандта, Спарнэй выбирает объекты для своих картин из обыденной жизни, и поэтому его произведения напоминают голландские натюрморты XVII века. Только объекты другие: какой-нибудь чизбургер или French fries. Ну, а обыкновенную глазунью могли запечатлеть на полотне хоть тогда, хоть сейчас. Тем более, что на картинах Тсалфа обычно нет никаких деталей, которые помогли бы нам определить эпоху, в которую они создавались.


Вобщем, прогуливаясь по залам галереи, можно заглянуть в глубины подсознания, увидеть мирские иконы и мысленно полежать на странноватой раскладушке.

OK Harris gallery находится в Манхэттене по адресу 383 West Broadway. Вход в галерею бесплатный.

Достопримечательности парка Джона Пола Джонса

Уютно пристроившийся в тени моста Верразано в Бруклине John Paul Jones Park, представляет собой неправильный четрырехугольник, ограниченный Форт Гамильтон Парквей, Шор роад, Четвертой авеню и 101-й улицей.

Этот парк назван в честь одного из героев американской революции, основателя и создателя военно-морского флота Соединенных Штатов Америки Джона Пола Джонса.

Джон Пол – так его поначалу звали - родился в Шотландии. В 12 лет он пошел служить юнгой на английский корабль. Когда ему стукнуло 26, он убил мятежного члена команды и бежал в американские колонии, сменив имя на Джон Пол Джонс. В списках американских моряков за 1775 год он числится сначала в качестве капитана шлюпа «Providence», затем помощником капитана флагманского корабля «Alfred» и, наконец, капитаном военного корабля «Ranger».

В конце сентября 1779 года корабль под командованием Джонса атаковал конвой, сопровождавший британские торговые суда. Небольшое судно американцев было сильно повреждено двумя более мощными кораблями англичан. Оно горело и дало сильную течь. Однако, Джонс на требование англичан сдаться ответил, что он еще не начинал сражения. В результате через три часа сдался не он, а один из британских кораблей. Эта и другие победы Джонса нашли широкий отклик во всем мире и вызвали чувство гордости у американцев за свой только что родвишийся военно-морской флот. Сам Джонс был награжден золотой медалью Континентального Конгресса, а французский король Людовик XVI возвел его в дворянство и подарил ему шпагу с позолоченным эфесом.

На территории парка, носящящего имя Джона Пола Джонса, находится две достопримечательности. Одной из них является огромная, без малого полуторавекового возраста, пушка Родмэна, которая весит 58 тонн и была способна стрелять ядрами почти в пять центнеров весом. По форме она очень похожа на огромную, положенную на бок, бутылку из-под шампанского. На ней совершенно отсутствуют какие-либо украшения и вензели, как это было принято на старых пушках. Просто гладкая бутылка, уложенная на мощную подставку и покрашенная в черный цвет. И лишь на дульной ее части можно разглядеть выбитые слова «Fort Pitt PA 1864», почти полностью скрытые под несколькими слоями краски. Из этого явствует, что данное артиллерийское орудие было изготовлено в 1864 году на литейном предприятии форта Питт, расположенного в пенсильванском городе Питтсбурге.

Новая пушка с большими трудностями, связанными с ее габаритами и весом, была доставлена из Питтсбурга в форт Гамильтон, расположенный у входа в нью-йоркскую гавань, и там установлена в качестве берегового орудия. Чтобы ее зарядить, использовался специальный ворот для подъема тяжестей.

Однако, несмотря на увесистые «пробки», которые была способна выплевывать из себя эта огромная «бутылка», ее эффективность была довольно низкой. Очень скоро гладкоствольные пушки вообще потеряли свое значение, так как артиллерийские орудия с нарезными стволами, даже значительно меньшего калибра, обладали гораздо большей точностью стрельбы и легко пробивали стены крепостей и фортов, сведя на нет целесообразность их возведения.

Так пушка Родмэна с большим запасом железных ядер попала в парк Джона Пола Джонса, став для его посетителей привлекательным аттракционом, особенно для многочисленной ребятни.

Другой не менее, а может даже более заметной достпримечательностью парка является впечатляющих размеров Обелиск из серого гранита, установленный там в 1931 году в память о моряках Дуврского патруля, погибших во время Первой мировой войны в 1914 – 1919 годах.

Высота Обелиска равна двадцати трем метрам, в его основании лежит мощный квадратный постамент с длиной стороны в шесть с половиной метров. Построенный по проекту английского архитектора сэра Астора Уэбба и его сына, монумент возведен на деньги, собранные по подписке в Великобритании. Это подарок от англичан американскому народу в память о совместных боевых действиях.

Подобные же обелиски еще раньше (в 1921 году) были возведены на британском берегу в районе Дувра и во Франции на мысе Blanc Nez, но последний был разрушен немцами в годы Второй мировой войны.

Дуврский патруль базировался по разным берегам пролива Па-де-Кале во французском Дюнкерке и английском Дувре. Его главной задачей являлась установка минных полей для защиты от возможных нападений кораблей германского флота. Однако, небольшим немецким судам часто удавалось проскочить мимо этих полей в пролив, где они устанавливали свои мины. Военные дозоры дожны были постоянно их разыскивать и удалять с помощью приспособленных для этого рыболовных тралов.

Небольшие суда Дуврского патруля укомплектовывались местными рыбаками, которые рисковали своими жизнями, выполняя эту опасную работу. Более двух тысяч из них погибли в годы войны.

Кроме того, патрульные корабли сопровождали пересекавшие пролив транспортные суда, с военным снаряжением, ранеными и подкреплениями. Они также обстреливали позиции противника на бельгийском берегу.

Захват немцами в 1914 году бельгийского побережья дал им возможность разместить там базу своего подводного флота, действовавшего против британских кораблей в Атлинтике, сократив путь до арены военных действий более чем на 300 миль.

К 1917 году немцы ежемесячно отправляли на дно до четырехсот кораблей союзников, что привело к дефициту продуктов питания в Англии, население которой оказалась под угрозой голода.

В этой ситуации роль Дуврского патруля сделалась чрезвычайно важной. Через весь пролив была натянута гигантская сеть с минными полями по обеим сторонам, чтобы воспрепятствовать немецким подводным лодкам попадать через пролив в Атлантику.

Однако, немцы сумели захватить секретные документы, из которых они узнали в каких местах заградительную сеть можно преодолеть. Их подлодки проделывали это в ночное время, находясь в надводном положении. Ночные патрули пресекли и это, вынудив немцев ходить в Атлантику кружным, гораздо более длинным путем вокруг Шотландии.

23 апреля 1918 года суда Дуврского патруля предприняли атаку на Зеебрюгге, где базировался германский подводный флот, с целью запереть его в этом порту. Это было одной из самых выдающихся и смелых военных операций Первой мировой войны. Ее задачей было блокировать немецкие подлодки на их базе путем затопления нескольких судов на выходе из глубоководного канала, где они располагались. Несмотрая на очень большие потери, задача была выполнена, подлодки противника оказались запертыми в порту, что резко понизило активность германского флота.

Монумент Дуврскому патрулю, воздвигнутый в нью-йоркской бухте на территории парка, носящего имя одного из выдающихся деятелей американского военно-морского флота, по сей день напоминает нам о военном братстве во время совместных сражений американских, британских и французских моряков против общего противника - Германии.

Сейчас в мире многое изменилось, но понятие о воинском братстве не исчезнет никогда. Я много раз бывал в парке Джона Пола Джонса и почти всегда у Обелиска лежали живые цветы.

Туристическая поездка в Лондон и Париж

30 июня – 11 июля 2006 года

4 июля 2006 года.

Пятый день в Лондоне. Живем в “Bryanston Court Hotel”. Гостиница размещена в старом здании с крошечным лифтом. Комната у нас маленькая, кондиционера нет, а жара в Лондоне стоит ташкентская. В номере душно, окно выходит во двор, поэтому тихо, но на восток и поэтому жарко. Есть два крана с холодной и горячей водой, но нет смесителя, поэтому умываемся одной холодной.

До места начала экскурсий добираемся сами на метро. В вагонах нет кондиционирования. Левостороннее движение замучило. Пару раз чуть не попали под машину – смотрели не в ту сторону. На переходах во многих местах на асфальте белой краской написано: "Look left", "Look right".
Конечно, вся Европа имеет правостороннее движение, и только англичане такие особые. Поэтому любой европеец, попавший на британскую землю, имеет много шансов угодить под машину, появляющуся совсем не с той стороны, с которой ее ждут.

Все дорого. Поездка в метро стоит 3 фунта, а в автобусе полтора в одну сторону.
Были на обзорной экскурстии по городу, в пешеходной около Биг Бена и Букингемского дворца. Посетили Национальную галерею на Трафальгарской площади. Колонна Нельсона ремонтируется и полностью скрыта за фанерными щитами.
У здания парламента

Были в Британском музее,
На Трафальгарской площади у Национальной галереи

в Тауэре, на Тауэрском мосту.
Тауэрский мост

В Виндзоре, когда мы туда приехали, на Круглой Башне развевался королевский штандарт, и это означало, что королева сейчас находится в этой резиденции.
Круглая Башня в Виндзоре

У королевы две резиденции: одна в Лондоне – это Букингемский дворец, а другая в Виндзоре.
В Виндзоре

Летом она обычно выезжает за город в Виндзор.
С английским гвардейцем

Внутри Виндзорского дворцового комплекса находится церковь Святого Георгия, где располагается резиденция учредителей Ордена Подвязки.

Видели позолоченный памятник принцу Альберту в виде часовенки и ели в музее Виктории и Альберта.

Памятник принцу Альберту - мужу королевы Виктории

Кстати, в вестибюле этого музея я сфотографировал люстру работы Чихули.
Все дни было солнечно и жарко. Сегодня отправляемся на экскурсию в Гринвич по Темзе на кораблике. Похоже, собирается гроза.

Шутка про одного жителя английской столицы, который покончил жизнь самоубийством из-за того, что в Лондон понаехало слишком много иностранцев. Оставил посмертную записку «Умер от тоски по родине».

5 июля 2006 года.

Сегодня утром ходили в Вестминстерское аббатство. Причем вчера мы хотели купить тур в агентстве “Starlight Express” у гида по имени Крис, но он сказал, что мест уже нет.
Мы приехали сами и купили входные билеты за 16 фунтов (Оксана за 10 и я за 6, как senior), а турпутевка стоила 28 фунтов на человека. В конце я походил за группой и послушал Криса. Он – хороший гид, хотя и странного вида, (явный гей) много профессиональнее нашей Ольги.

Вход в Вестминстерское аббатство

К моему удивлению аббатство – это большое кладбище, где захоронено много королей, герцогов, знати и выдающихся людей.

В этом аббатстве возводят на престол английских королей, видели это место и очень старый трон.

После этого на кораблике поплыли по Темзе в Гринвич. Дорога занимает 1 час и 10 минут.
Оба берега реки до Гринвича сплошь застроены домами. Я сделал много снимков, преимущественно левого берега.

Дома на берегу Темзы

В Гринвиче видели дворец королевы (довольно скромный), а также госпиталь, а по сути приют для старых моряков.

Морской колледж в Гринвиче

Потом это огромное и шикарное здание стало морским колледжем.

Часть интерьера колледжа

Но главное – Гринвичская обсерватория. Она стоит на холме. Вид вокруг очень красивый – зеленые поляны и парк.

Около Гривичской обсерватории

Сфотографировался около памятника капитану Джеймсу Куку,

Рядом с капитаном Джеймсом Куком

а также на Гривичском нулевом меридиане, стоя одной ногой в Восточном, а другой - в Западном полушарии.

На нулевом меридиане

Нас провели по обсерватории, которая сейчас не работает, а является лишь музеем. Много старых хронометров.

У входа в обсерваторию

Вернувшись в Лондон, мы отправились в ресторан “Dickens Inn”. Место хорошее, с веранды виден Тауэрский мост. Само здание «пахнет» стариной – толстые, почерневшие от времени деревянные брусы, цветы в корзинках вдоль галереи.

Площадь перед рестораном в гостинице "Dickens Inn"

Ждали час до открытия ресторана, пили пиво, сидя под зонтиком. Дождя не было, так как он прошел раньше. Но на меня совершенно неожиданно обрушился настоящий водопад в два приема. Это вылилась вода, скопившаяся в углублении зонтика после дождя. Меня окатило с головы до ног, футболка и шорты были мокрые насквозь. Хорошо, на улице было тепло, и за час я обсох. Ресторанный стейк оказался очень неважным, гореловатым на вкус. Но день прошел хорошо.

7 июля 2006 года.

Прошла первая ночь в Париже.
Но хочу закончить о Лондоне. Вчера утром ходил вокруг гостиницы. Она расположена недалеко от Marble Arch и большой торговой улицы Oxford street. Там старые улочки – чистенькие и уютные. Много корзинок с цветами вывешано за окнами домов, на балконах, прицеплено к фонарным столбам. Перед самым отъездом из гостиницы решили проехаться на двухэтажном лондонском автобусе. Сели в первый попавшийся, поднялись на второй этаж, и он повез нас в сторону Пикадилли серкус. Это площадь с памятником из алюминия в центре площади (самый легкий памятник в Лондоне).

Площадь Пикадилли

Я до этого сводил туда Оксану, ей не понравилось. Там во входах в определенные заведения стояли легко одетые девицы, пританацовывали и приглашали зайти. Потом мы вышли из автобуса, перешли на другую сторону, чтобы ехать обратно. Времени оставалось мало. А улица к этому моменту превратилась в сплошную пробку. Автобусы шли вереницей, лишенные малейшей возможности маневра. Мы изрядно понервничали, боясь опоздать на вэн, перевозивший нас от гостиницы на вокзал Ватерлоо, откуда шел поезд в Париж. К счастью, мы успели вернуться во время.

В Париж мы приехали на поезде “Eurostar” через туннель под Ла-Маншем. Успели походить по городу. Много старых красивых домов, но все какие-то зачуханные, пыльные, давно некрашенные. Дошли до Гранд Оперы – огромного, помпезного здания, фасад которого украшен скульптурными портретами выдающихся композиторов.

Гранд-Опера

Когда шли обратно, наткнулись на Триумфальную арку Людовика XIV (Ludovico Magno). Арка требует ремонта или хотя бы освежения, весь район вокруг нее какой-то запущенный. Но это первое впечатление, может и неверное.

Триумфальная арка Людовика XIV

Великим перестройщиком Парижа был барон Осман. Я всегда удивлялся его странной, какой-то турецкой фамилии, вроде Осман-паша. А тут увидел бульвар имени Haussman’a и понял, что это немец. Французы букву Н в начале слова не читают, а дифтонг au произносят, как о. Вот и получился из немца Гаусмана турок Осман.

11 июля 2006 года.

Пишу в самолете. В Париже нас встретили на вокзале и поселили в гостинице “Payris”. Номер маленький на 3-м этаже, лифт вообще крошечный. Но там было получше, чем в Лондоне – хорошая сантехника и кондиционер, русская программа на ТВ – РТР, но зато не было кофеварки. Завтраки и в Лондоне, и в Париже были вполне приличные.
Расположение гостиницы “Payris” неплохое в том смысле, что до места главного сбора, откуда начиналось большинство экскурсий – Гранд Опера – в 15 минутах хода. Рядом Большие бульвары (Капуцинок и Итальянцев) и станции метро.
Экскурсии наши начались с поездки в Версаль.

В Версале

Были на следующий день на обзорной по Парижу - бегом почти не выходя из автобуса: площадь Согласия, вдоль Сены, мимо Лувра и Дома инвалидов в квартал Ля Дефанс. Последний находится на краю города и является современной модерновой застройкой.

Обедали во французском ресторане “Chez Clement” - «У Клемента», что недалеко от Гранд Опера. Заказали блюдо, в котором был маленький стейк, немного ребер и кусочек курицы, чтобы все попробовать. Стейк оказался жестким и невкусным, ребра и курица ничего. Самым вкусным оказалось картофельное пюре, поданное в качестве гарнира. На десерт Оксана взяла крем-брюле. Мы думали, что это мороженое. Оказалось очень вкусное блюдо – нежное кремового цвета желе, запеченное в маленькой сковородочке с очень вкусной сладкой темнокоричневой корочкой.

Дворцы, конечно, шикарные. На второй день обзорная по Лувру.

В Лувре

Увидели кое-что, в том числе, конечно Мону Лизу работы Леонардо да Винчи. Она экспонируется в специальной стене, установленной посреди большого зала. Как оказалось, написана на доске (тополевой панели), а я думал на холсте. Ника Самофракийская, Венера Милосская, египетские мумии. Сокровища, конечно.

Около Венеры Милосской

Сами съездили на остров Сите, где находится Собор Парижской Богоматери, обошли его вокруг, зашли вовнутрь.

Собор Парижской Богоматери

Это было 8 июля. В этот день с утра по Парижу носились, громко сигналя, машины, украшенные французскими флагами и набитые болельщиками – вечером на Чемпионате мира по футболу должен был начаться финальный матч между командами Франции и Италии. В этот же день, отстояв две очереди, мы поднялись на самый верх Эйфелевой башни. А две очереди потому, что сначала встали не в ту.

У Эйфелевой башни

Оказывается в южную опору-«ногу», где находится ресторан «Жюль Верн», куда мы сначала пристроились, запускают тех, кто готов подниматься наверх башни пешком по лестницам. Меня сбило с толку то, что лифт там тоже ходил. Отстояв минут сорок, мы приблизились к траспаранту, на котором периодически появлялось сообщение, что это вход для пешеходов. Цены на билеты соответственно более низкие. Но самим подниматься у нас не было ни сил, ни желания.

Я спросил у полицейского про лифт, и он сказал, что лифт предназначен только для тех, кто заходит в башню через ресторан. То есть надо там сначала что-то заказать, съесть, а потом можно и подняться. (Вспомнил историю про Мопассана, не любившего Эйфелеву башню, который сказал, что ресторанчик внутри башни является единственным местом, откуда в Париже не видно эту уродину).

Мы перешли в другую «ногу» и, отстояв еще одну очередь, в два приема поднялись на самый верх. Виды, конечно, очень хорошие, но не потрясающие, так как я бывал и выше: на Близнецах, на Эмпайр Стейт Билдинг и на CN Tower в Торонто.

Вид на Сену со второго уровня башни

Но все равно интересно, и нельзя забывать о том, что Эйфелева башня на сто лет старше всех других высоток.

В тот же день, уже вечером проплыли на часовой экскурсии по Сене на кораблике.

На Сене

Видели много мостов и барж, в которых летом живут их владельцы. Оказывается это могут позволить себе, по словам гида, только достаточно состоятельные люди.

После экскурсии по Сене мы поспешили в гостиницу. К этому времени буквально все уличные кафе, закусочные и забегаловки с выставленными наружу столиками, были забиты людьми, собравшимися за кружкой пива вместе болеть за свою команду. Что было после ее проигрыша, я не знаю, но утром на следующий день на улицах было чисто и тихо.

На следующий день, 9 июля у нас не было запланировано агентством никаких экскурсий. Мы сами по моему плану постетили Центр Жоржа Помпиду, кладбище Пер-Лашез и Монмартр.

Сначала отправились в центр Жоржа Помпиду: обошли его вокруг и заглянули в вестибюль. Очень оригинальное, огромное, ни на одно другое не похожее здание в виде лежащего на боку параллелепипеда, опутанное разноцветными трубами различного диаметра.

Центр Жоржа Помпиду

У одного из его торцов находится площадь Игоря Стравинского, на которой устроен замечательный фонтан «Весна священная». В прямоугольном бассейне установлено множество забавных модернистских ярко раскрашенных, плюющихся водяными струйками, скульптур, некоторые из которых движутся. Авторами этого необыкновенного фонтана являются Жан Тенгели и Ники де Сент-Фаль.

Фонтан "Весна Священная"

У противоположной стороны здания стоит забавная скульптура Макса Эрнста «Большой ассистент».

Le Grand assistant

Потом поехали на кладбище Пер-Лашез, там я довольно долго ходил, но нашел лишь могилы Россини и Эжена Делакруа, хотя там похоронено очень много мировых знаменитостей.

Могила Эжена Делакруа

Кладбище велико, и надо знать куда идти и где искать.

Потом мы поехали на Монмартр. По дороге туда остановились сфотографироваться у памятника на площади Республики. Там в крошечном скверике сидела пожилая пара, и вдруг он по-русски предложил нам сфотографировать нас вместе. Мы разговорились. Неожиданные собеседники сказали нам, что они евреи и живут здесь с 1947 года. Оба супруга родом из Польши, а в годы войны она девочкой в эвакуации жила в Джизаке. После войны они уехали в Польшу, а затем во Францию. За углом от скверика, находится большая синагога, и там сегодня состоится свадьба, а они в числе приглашенных ждут начала торжества.

На Монтмартре мы поднялись на вершину холма, где стоит великолепная белокаменная базилика «Сакрэ Кёр», зашли вовнутрь, послушали органную музыку.

Базилика "Сакрэ Кёр"

ООбошли храм вокруг внутри, а потом походили по узким, кривым, запутанным, старым улочкам Монмартра, где и сейчас множество художников продают свои картины.

Улочка на Монмартре

Потом нашли кабаре «Мулен руж» и сфотографировались около него. Устали.

Кабаре "Мулен Руж"

10 июля на весь день была тематическая поездка «Замки Луары». «Чтобы зАмок на замОк, запер зАмок на замОк».

Уехали на 250 км от Парижа, но в окно смотреть было не на что: ехали по скоростной дороге и можно было видеть только поля пшеницы, кукурузы и подсолнечника, перемежающиеся с небольшими перелесками. И все это на гладкой равнине. Редкие домики фермеров, маленькие виноградники.

Посетили частную винодельню, зашли в подвалы, пробовали вино. Ничего особенного.
Заходили в два замка – Амбуаз

На верхней площадке замка Амбуаз

и Шенонсо.

Замок Шенонсо

Шенонсо стоит поперек речки Шер, притока Луары, и смотрится очень красиво. Третий замок - Шамбор осмотрели только снаружи, где сфотографировались на берегу речки Кассон.

Замок Шамбор

В замке Амбуаз над одной из королевских кроватей был вырезан по дереву орнамент, в центре которого находится пятиконечная звезда. Спросили, а почему там звездочка. Я сказал, это потому, что здесь спал Ленин. Шутка понравилась. Довольно красиво и интересно, но как-то не потрясающе. Или мы уже очень устали к этому времени, ведь это был последний день нашей поездки в Европу.
На выходе из замка был магазин сувениров, где продавались рыцарские латы. Предлагали их купить. Я сказал, что сначала надо бы купить замок, так как если я поставлю эти латы у себя на кухне, то они не будут смотреться. Иначе получится то же самое, что покупать пальто к пуговице.

Тот план экскурсий, что нам дали в Нью-Йорке, совершенно не совпадал с планами на месте. Много дополнительных экскурсий, так что поездка обходится в полтора-два раза дороже, чем думаешь вначале.

Нас присоединили к группе из России, причем состав ее постоянно менялся в зависимости от экскурсий. Когда люди узнавали откуда мы, удивлялись и часто, но не все, конечно, завидовали. Это чувствовалось по выражению лиц, голосу, а иногда и прямой речи, когда мой сосед во время переезда из Лондона в Париж в поезде сказал мне, что не видит для своей дочери будущего в России. И это при том, что все люди, которых мы встретили, смогли поехать за рубеж.